Читать онлайн книгу "Боль. Сборник рассказов"

Боль. Сборник рассказов
Айслан Балган


Сборник шести рассказов, которых объединяет одна животрепещущая тема – боль.Юноша, участвующий в смертельном испытании на выявление мужчины… Девочка, повесившаяся, чтобы причинить боль близким… Искусный резчик по дереву, потерявший руки в жуткой аварии… Сходящий с ума энтомолог, помешанный на мухах… Проклятый светофор, заставляющий людей перебегать через оживленную машинами дорогу… Парень, заключивший сделку с дьяволом и видящий каждую ночь кошмары…Прочувствуйте боль вместе с ними…





Боль

Сборник рассказов



Айслан Балган



© Айслан Балган, 2022



ISBN 978-5-0051-6874-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero




Страдалец


«Страдать – это первое, чему должен научиться ребенок, это то, что ему нужнее всего будет знать. Кто дышит, и кто мыслит, тот должен плакать».

– Жан-Жак Руссо.

«Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

– Фёдор Достоевский.





1


Мне казалось, что ситуация – неизбежная и безвыходная. Тупиковая.

Я поднимался с отцом по тропе, в лес. Стезя вела к вершине, где диск пламенного солнца слепил глаза. Лучи обнимали высокие сосна, тем не менее, на земле царил полусумрак. Свет с трудом доходил до земли, только на тропе я различал светило. Лес поднимался в гору, потому что имел скалистый, труднопроходимый ландшафт. С высоты птичьего полёта он тёмно-зелёным ковром лежал на горных хребтах нашего края.

Я пыхтел, потел. Ноги болели. Я шагнул, поднимая свою тяжёлую тушу, и почва под ногами почувствовалась слабой и мягкой. Нога заскользила, земля рыхлой полувязкой субстанцией покатилась на склон. Я падал. Трудный крик вырывался из горла. Зрачки глаз расширились, рука по рефлексу схватилась за первое попавшее. Трава. Я держался за клочок травы, а земля под ногами продолжала хлопьями скатываться к низу. Да, банальная смерть – оборваться с горы и превратиться в кровавую лепёшку, разбившись о дно. Я скатывался. Кожа на руках раскрылась в ранах и ссадинах. Ничего не спасало, мне оставалось смотреть в спину отцу, не подозревающего о моём падении. Кто знает, может, он поднимется на вершину, оглянется, а меня нет. Я – месиво с кучей переломов и вывихов. Моё израненное тело съедят птицы и звери. Я умру нелепой смертью для индейского племени. Ха-ха! Смешная участь!

Камни врезались в плоть. Я ожидал быстрой смерти… но процесс затянулся. Лучше сдохнуть быстро, нежели умереть в долгих мучениях. Я продолжал скатываться и скатываться. Принялся уже отпустить руки, перестать бороться за жизнь. Но одна часть разума запротестовала.

Метр от отца. Руки с жадностью хватали за что угодно, но лишь бы выжить. Та часть рассудка взяла верх, и я сумел выкрикнуть:

– ПАПА!

Он обернулся. Его глаза, казавшиеся узкими от тяжёлых век, раскрылись.

– Сынок!

Отец ринулся ко мне. Он заскользил ногами, словно с горки, и подал руку. Другой ладонью взялся за дерево, чтобы самому не оборваться.

Я впился ногтями в предательскую почву. Пришлось отпустить одну ладонь. Отец… мой спаситель… Я потянулся свободной рукой к нему. Давай… давай же!

– Быстрее, слабак! А то мы будем танцевать на твоих костяк, щенок! – закричал отец, и морщины, избороздившие его смуглое лицо, помножились от маски ярости и гнева.

Сердце прыгало и скакало в грудине. Улюлюкало, как индеец хороводом кружится у костра. Я сделал рывок телом и схватил руку отца.

Папа вытащил меня, дёрнув резким движением. И мы оба с тяжестью дышали, смотря на пригоршню блеклой земли, скатывающейся на склон. Услышали грохот. Он бы звучал сильнее, если бы я составил ей компанию.

Отец плюнул в сторону и дал мне оплеуху.

– О чём ты думал?!

Я застонал, массируя горящий затылок.

– Вставай, и идём дальше.

Я встал, не споря с отцом. С вождями спорить – одна морока.

На этот раз пошли иным путём. Отец оставил пёстрые ленточки на деревьях, сообщающие о шаткости тропы. Другие индейцы, проходящие по той дороге, осведомятся в опасности и перейдут на другую.

Я поджал зубы.

Мой отец – та ещё заноза. Он пытался сделать из меня бойкого и прыткого индейца. Но я… не родился таким. Мои сверстники превосходили меня в стрельбе из лука, охоте и разжигании костра. Я во всём уступал, кроме ума, конечно. Отец говорил, что это пока я могу не переживать. Но сейчас наступил момент, когда выбирают мужчину. Все сыновья индейского племени должны собраться на вершине Великой горы. Пройдёт обряд и начнётся испытание. Отец не говорит деталей, но он внушал этим молчанием страх и отчаяние.

«За что мне такой сын? Слабый щенок…» – сказал он маме. Тогда я лёг спать, находился в полудрёме, но вопрос отца вывел меня в реальность жгучей пощёчиной. В сердце кольнуло, и я заплакал. Но плакал тихо, сдерживая горячечные слёзы. «Мне кажется, он не вернётся, Хитрый Стрелок».

Хитрым стрелком отца назвали из-за изощрённости в стрельбе из лука. Он отличался метким, острым зрением. Отец мог за километр различить пролетающего Орла. Его хотели назвать «Остроглазый Орёл», но впервые он проявил себя на охоте во время стрельбы. Папа закрутил стрелу так, что она задела ногу оленя, и тот повалился. Он ухитряется на каждой охоте поражать в слабые места дичи. Кабана он пронзил в глаз. Бедное животное, хрюкая, описывало резкие зигзаги по местности. Отцу с компанией оставалось подойти к слепому существу и зарезать его. Благодаря ему, охота длилась не по пять часов преследования, а час. Час наблюдений, разведки и поисков слабых мест у зверя, а потом неожиданного, молниеносного нокаута.

Меня же назвали Джигаго – скунсом. До этого безымянный мальчик ничем не отличался. Проявил я себя, показав трусость к испытаниям и острое нежелание к мужской работе. Какое животное более подходило под моё описание? Скунс, конечно.

– Не отставай, – пробурчал отец.

Я промолчал. А что бы я ответил? Съязвил бы в сторону отца? Остановился вкопанным и отказался бы идти? Первый вариант не подходил ко мне: язык никак не поворачивался возразить вождю племени, да и он не заточен под каверзы. Да и за попытки умничать, подопечные вождя отколошматили бы меня, несмотря на то, что я был его сыном. Для второго варианта требуется дерзость и прыткость, коего у меня нет.

Где-то журчала речка. Я приостановился.

– Не думай даже… – пробормотал глухим голосом вождь.

– Мм… – промычал я. Хоть собственное уродливое отражение не увижу. Мне всегда казалось, что я хилый, субтильный мальчик, в то время как мои сверстники – коренастые мужланы. Их пот образовывал блеск на бронзовых, округлых мышцах. Они становились с каждым годом изящнее для женских сердец. А я, потея, лишь вызывал жалость да отвращение. Кожа да кости!

– Идём…

– Слушай, отец, – решился я.

Он остановился. Вздохнул и обернулся. В его длинных, блестящих углём волосах, как вороново крыло, проступала седина. Я видел редкие серебристые волосинки и приходил к неутешительному выводу, что виноват за это.

Когда у вождя родился сын, он ожидал от него мужественного бойца, смелого и решительного. Настоящего индейца! Но… я то ли родился в рафинированной среде экстремального комфорта, то ли не индеец вообще! Скорее первое: характер, облёкшийся в неохоту к подвигам, вынудил отца растить меня в мире, лишённом страданий и трудностей. Нет, комфорт – классная вещь! Мои сверстники пахали, охотясь пять часов за тюленем. Я же ничем не занимался и глядел в небо. Великое занятие – ничего не делать. Другие индейцы учились жизни, мужали под опекой строгих отцов. Характер можно исправить, но отец… не нашёл выхода и вырастил беспомощного Джигаго. Его вина, а не моя.

– Так ты будешь говорить или нет? – спросил он, пока я оправдывал себя.

– Так вот… да… почему ты меня упрекаешь? Просто скажи…

Из ноздрей вождя вышел тяжёлый, глубокий вздох.

– Мы можем не встретиться, Джигаго.

– Что? – я услышал в своём голосе визгливые нотки. – Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться?!

– Это испытание… вернуться может один, и он по праву будет считаться мужчиной.

– Чего там такого страшного?!

– А ты скоро узнаешь. Может, это к лучшему, что у меня больше не будет такого сына, как ты.

Он развернулся и продолжил путь. Я выкрикнул:

– Ты так и не договорил!

Я стоял, обескураженный словами отца. Кровь пульсировала в висках. Меня било в жар, а руки тряслись.

Плач. Когда-то я испытал невероятную боль, когда вышел из чрева матери. На ребёнка вывалилась невероятная нагрузка: сердце работала в бешеном ритме, давление шло во все стороны новорождённого организма. Я видел свет. Из уютного домика в животе матери я попал в чуждый, неприятный мир, где на каждом шагу предостерегала смерть. Началась борьба. Но почему-то я не боролся. Меня отгородили от хищника, и я отвык от страданий. Из меня выросло мягкое существо. Ха, кончай комедию, Джигаго, и догоняй отца.

Но страх оставался. Смогу ли я выбраться живым из испытания?.. Худший день в моей жизни. Страх неизведанного – самый страшный, ведь сильнее всего давит на мутнеющий рассудок. Даже монстры и демоны не сравнятся с этим.




2


Я упал в терновник, и её колкие шипы с болью вклинились в меня. Они резали кожу в рваные полосы. Кровь сплошным потоком шла из месива. На этом месте я не задержался и покатился. Скатывался с большого склона лесистой местности. Огромная паутина попала в лицо. Я увидел паука, выпустившего из уродливого брюха ядовитое жало. Крик, надсадный и хриплый. Рука потянулась отмахнуть тварь, но спина врезалась в ствол могучей сосны. В позвоночнике хрустнуло. В глазах потемнело. Я продолжал скатываться. Тело, скатывающееся со склона, ударялось о кучу булыжников и выступов. Паука я раздавил, но он успел укусить меня. Мой нос опух и пульсировал. Я чувствовал жгучую и саднящую боль, а дыхание вырывалось из ноздрей раскалёнными струями.

Я приостановился и попал в кучу кустов.

И тут я ощутил, как сильная челюсть сжала мне предплечье. Цепкие клыки вонзились в мясо. Я услышал рычание этого существа. Оно не ело мою свежую плоть, а прокусывала, нет, дробило кость. Невероятное давление исходило от тисков, образовавшихся на предплечье. Я кричал, извивался и копошился в кустах, пытаясь выбраться из капкана.

Тьма рассеилась, и я, открыв глаза, обнаружил дикого пса. Они выпустили собак! Черти! Черти ненасытные… Я бил пса по морде, но удар выходил слабым. Свободными оставались ноги. Я повернулся на бок, поставив их в удобное положение, и вытянул корпус.

На-на! Держи, уродливая тварь! Ноги били по морде пса. Последний удар заставил тварь ослабить челюсть, и я вытащил руку из капкана. Из кучи ран хлынула кровь. Ни единого чистого места. Вся алая, багрово-червонная кровь окрасила предплечье. Мало того, пощупав руку, я почувствовал лёгкий перелом.

– Ах ты тварь! – заорал я и схватился за первый попавшийся камень.

Мне попался большой заострённый булыжник, и я врезал по голове псу. Камень рассёк его череп на две залитые рубиновой кровью дольки. Я размозжил этой твари башку, раскрошил её, подобно веткам! Нога откинула мёртвую тушу. Краем уха я услышал крики других юнцов и рычание остальных цепных псов. Кровь продолжала струиться из ран. Она текла и на землю. Я сдерживал её рукой, сжав руку до бела.

Я метнул взгляд на тушу. Бесполезное мясо… или?.. В голову пришла мысль. Я дёрнулся в поисках более хорошего камня. Нашёл более подходящий и ударил им по другим булыжникам, заострив край. Самодельный нож. Мозг лучше соображает и находит ответы из трудного положения, когда попадает экстремальную ситуацию. Когда ты на пороге смерти, и одно неправильное решение вынудит тебя упасть в гроб.

Ножом я располосовал брюхо мёртвому псу. Увидел первым делом кишки и также их порезал. Всё дерьмо скинул в траву, очистил кишки. Готово! Взял их и завязал толстым слоем на раны. Скрепил всё тугим узлом.

Спрятал под одежду ножик. Он пригодится.

А лихорадочный, дикий взгляд искал цели. Никогда не думал, что застану себя с кровавой раной, остановившаяся из-за собачьих потрохов, и с неотёсанным, болезненно-пронзительным взглядом. Устрашающим взглядом.




3


Мы собрались на высокой вершине горы. Холодный ветер трепал мне волосы. Мой омрачённый взгляд впился в верхушки сосен. Племя готовило нас к обряду, суждённое начаться, когда солнце зайдёт в зенит. Я ощущал себя великим на вершине. Лишь великие окидывают взгляд на лес, находясь на вершине горы – глаза величественные, чьё выражение значит: «Я выше всех. Я на самом верху. Я на высшей ступени всего живого и властвую всем и вся величественным взглядом». Но… через некоторое время, когда обряд пройдёт, я спущусь. Нет, не то слово: упаду и буду катиться по тернистому склону – все равно, что скинуть с Олимпа Бога.

Хах, да какой я Бог? Бог солнца? Бог – земли или плодородия? Нет…

Шум нарастал. Отцы моих сверстников разговаривали с вождём. Женщины готовили к обряду ленты, краски, бубны, а дети помогали. Каждому из учащихся подходил наставник в виде отца или мудрого дядьки. Он мотивировал на успехи: «Сынок, этот путь будет труден и кровав. Но я же тебя учил, что высокого не добьёшься обычными усилиями. Тебе придётся потеть и лить кровь на невинную землю. Я верю в тебя». Слыша краем уха наставления, я поглядывал на своего отца. Он переминался с ноги на ногу, скрестив руки на груди. Взгляд, непостоянный и скачущий из одного края леса на другой, приковывал внимания даже старцев племени. Они видели необъяснимое замешательство отца и его страх. Почему он меня не поддержит? Я сжимал и разжимал руки. Оборачивался в сторону уходящего за горизонт необъятного леса. Птицы угольного оттенка стаей неслись над деревьями, где-то, в глубокой чаще, пророкотал какой-то зверь. Мысль неизбежной смерти в этом огромном лесу засасывала меня и рассудок, точно омут поглощает брошенную палку. Я пытался вынырнуть из безнадёги, но сильнее погружался на дно.

А ведь лес не маленький. С каждой паникой и истерией можно углубиться в недры лесных массивов и не найти выхода, застряв в самом сердце бора. А из глубин чащи повылезают твари и…



Мы выстроились в ряд, выпрямив спины и взметнув подбородки к небу. Я пытался строить из себя хладнокровного, беспристрастного индейца, но мускулы моего лица дрожали. Я старался не выдавать страха, но все видели слабость во мне.

По другую сторону стояли вождь и его приближённые. Отец даже не глянул на меня. За три метра от него я чувствовал его переживания. В гуще гула и улюлюканья шаманов я мог услышать его тяжёлые вздохи. Я видел, как заскорузлые в сетке густых вен руки вождя сжимались в кулаки. Сжимались и разжимались. Вены набухали, а ноздри расширялись. Но лицо отца оставалось прежним – невозмутимым, спокойным. С этой резиновой маской он ходил на протяжении всей жизни. Физиономия вождя менялась лишь на охоте крупной дичи, когда тот, наполненный азартом, стрелял наугад в зверя. На его лице в те мгновения играла хитрая улыбка и прищуренные глаза, выслеживающие добычу. Фазан, превратившийся в живую мишень. Но никаких увесистых кабанов. Никаких жирных кроликов… Он стал свидетелем будущего позора сына.

Тем временем, обряд на вершине горы расцветал в красках. Пёстрые ткани змеились в воздухе. Слышался стук барабанов, гулкий свист и пронзительное пение. Смуглые руки отбивали в такт песне. Мальцы плясали под музыку обряда. Я видел их молниеносные, грациозные движения рук и ног. Я нашёл в их пляске нечто мистическое, загадочное и притягательное. Но мои фантазии и мечты романтика рушились, когда я оглядывался в сторону отца… Он плевал на обряд. Мне казалось, в его глазах мелькали кошмары моей скорой смерти.

Музыкально-танцевальная вакханалия кончилась. Этим и ограничивался обряд.

Шаман, стоявший неподвижной статуей рядом с вождём, пришёл в движение. Он медлительной, скованной походкой подошёл к нам. Шаман держал барабан и палку. Этими инструментами он отбивал другую злогремучую мелодию, нескладную и бубнящую. Я сжал кулаки, впив ногти в мякоть. Стиснул зубы. Шаман начал прыгать из стороны в сторону, издавая изо рта обезьяний вопль. Разноцветные верёвки, навешанные на круглое, одутловатое тело шамана, начали прыгать. Обереги звенели. Я чувствовал, как стокилограммовая туша шамана заставила дрогнуть землю. Он продолжал неистовое фанатичное бормотание. Я улыбнулся, но поспешил скрыть ухмылку. Шаман открыл глаза и заметил меня. Он остановился, перестал стучать по кожаному барабану. Шаман врезал палкой в мой живот. Она прошлась по солнечному сплетению, и я ощутил горькое удушье.

Шаман обливал водой каждого юношу. Когда он остановился на мне, на его лице играло отвращение. Он промолчал, одарил меня водой и пошёл дальше.

Вождь вышел в центр вершины. Он поднял голову и руки к небу, прокричал, что есть из сил:

– Испытание объявлено! Да помогут вам духи лесов, солнца и рек!

Настала последняя заминка перед началом соревнования. Я долгое время не замечал вон тех мешков, лежавших у ног одного из подопечных вождя. Холщовые мешки задёргались. Что-то живое находилось в них. Казалось, они дышали там, во тьме мешка. Я не мог оторвать взгляда от новой находки. Организаторы этого дьявольского испытания явно что-то скрывают. Плохие замыслы. Я слышал перешёптывание моих сверстников:

– Чего этот придурок уставился в мешки?

– Это же Джигаго. Скунс, который нашёл себе цель изгадить тот мешок.

– Ха-ха! Точно! – заржала братия.

Мешок шевельнулся. Я больше не мог стоять и смотреть на них. Они вгоняли меня в усталость, в пронзительную тревогу. И вот, я оказался у края вершины. Мой взгляд вперился в далёкий лес. Я дёрнулся. Ноги споткнулись друг об друга. Шлейф пыли взлетел. Я падал. Падаю? Почему я падаю? Но…

Меня схватил, спасая тем самым от болезненного падения с горы, отец. Он ударил меня пощёчиной. Я услышал звонкий шлепок. На коже остался кроваво-пунцовый след.

– Соберись, Джигаго! Скоро начнётся испытание…

Крик застрял в горле. Я пытался выпустить его на свет, но глотка била вулканическим жаром. Тысячи крепких рук душили горло. Я изо всех сконцентрировался на крике, но промямлил следующее:

– Мешки… мешки…

– Что?! – Он отпустил меня и схватился за насупленный лоб, готовый сорвать клочки седеющих волос.

– Мешки… там…

– Тебе не следует этого знать, сопляк! – прохрипел вождь и поднял руку.

Я выставил ладони:

– Пожалуйста, не надо, отец… я твой сын. Где твоя человечность к сыну?

Он опустил руку. Вождь замер, сверля меня апоплексическим взглядом.

– Ты мне не сын. Сын вождя – не жалкий трус. Сын вождя мужественен и подкован к трудностям.

Он отвернулся. И я остался один наблюдать, как тот уходит и воротит за собой длиннополую одежду.



Мы стояли у обрыва горы. Я чувствовал холод ветра, дувший в оголённую спину. Юношей оставили в боевой прикидке: почти обнажённое тело, деревянные сандалии и лоток со стрелами, подвязанный через плечо. На лице осталась краска для камуфляжа.

– Когда солнце сделает ещё один оборот, – сказал вождь, подводя нас, бойцов, к испытанию. – То испытание на становление мужчиной, будут провозглашено официально!

Что имел в виду отец, когда выразился «оборот»? Разве солнце пляшет под платом небес, чтобы говорить «оборот»? Этот вопрос встревожил меня, что я даже не услышал неистовый вопль земляков. Я поднял голову и заметил, что солнце продвинулось в небе. Люди продолжали какофонию визгливых и звонких криков. Они то всплёскивали руки в нашу сторону, то хлопали в ладоши, то снова принимались вопить нечленораздельным гулом. Я потерялся в шуме, оглядываясь по сторонам и видя различные скорченные гримасы толпы. Одна рожа, другая рожа, третья рожа – мириады сморщенных физиономий, обнаживших кривые зубы и плюющиеся пеной. В них играл сумасшедший азарт, словно мы танцевали на раскалённых углях – шли ставки, кто продержится дольше.

Нас запустили под бой раскатистого кожаного барабана. Мы побежали с обрыва. За нами тянулся длинный шлейф коричневой пыли. Я уже увидел первых павших юношей. Один парень не выдержал зыбкую почву под ногами и скатился в пропасть. Другой переборщил со скоростью спуска, не успел остановиться и врезался в острый камень. Мой рассудок помутнел при виде крови. Тиски головокружения сжали голову. Я побледнел, сбавил скорость. Ворох зыбучей, рассыпчатой земли шуршал под ногами. Она не выдерживала бега индейцев. Она готова обвалиться, похоронив нас под толщей земли.

До испытаний нам объясняли, что каждый наш сверстник – конкурент. Я заметил, как два индейца толкались между собой при спуске. Один проиграл позицию, и его соперник воспользовался этим. Он продавил почву и толкнул парня в землю. Тело несчастного покатилось бочкой к реке, собирая землю и острые ветки на себе. Парень в конце упал в реку, и его окровавленное тело понесли течения реки. Я повернулся и заметил, что меня тоже приметили как жертву.

– Эй, Джигаго! Грязный, вонючий урод! – прокричал Могучий Дуб – парень плотного телосложения. Благодаря своей форме, вождь прозвал его так. Своей массой он продавливал соперников в бою. Гора мышц.

Дыхание участилась. Кровь запульсировала в висках.

– Трус! – рявкнул он.

Я увидел перед собой плоскую местность – этим и кончался спуск с горы. Но мы ещё находились на склоне.

Я сделал перекат на ровную землю, и Могучий Дуб успел произнести: «Сукин сын!» – перед тем, как врезался в ствол дерева. Я в оцепенении смотрел на обездвиженное тело – поваленную гору мышц. Из приоткрытого рта вырывалось частое дыхание. Лёгкие горели. Сердце билось в грудину, пытаясь выскочить из тела.

– Он скоро очнётся… – сказал я и вытащил маленький кинжал. Он заблестел при свете солнца. Я прищурился. Обострился слух. Послышался рёв… рёв и рычание… бешеных псов. Я оторвал взгляд от кинжала и увидел на вершине горы маленькие точки, спускающиеся по обрыву. Зрение уступало в остроте слуха. Рёв продолжался. Дикое рычание, свидетельствующее о жажде мяса и крови. Я не сомневался, что в тех мешках спали взбешенные псы – часть испытания.

– Нужно торопиться, нужно торопиться, – заверещал я и спрятал кинжал в кожаные ножны.

Я посмотрел на Могучий Дуб. Он так и лежал без сознания. Взглянул на приближающуюся ораву псов. Эти звери в любом случае разгрызут глотку Могучему Дубу. Они справятся с этим и без меня, а мне нужно торопиться.

Без промедлений я побежал в сторону леса. Перестал слышать рёв и рычание голодных монстров, потому что её перебивало моё прерывистое, частое и тяжелое дыхание. Пламя участилось в груди. Неужели я задохнусь? Слой пота налезал на глаза, и я останавливался, чтобы убрать его, и продолжать путь. Со временем заметил, что местность идёт по наклонной. Мы до сих пор в горах, поэтому нас могут поджидать сюрпризы. Например, резкие обрывы, камнепады, горные волки…

Я остановился. В ушах гремела кровь, а горло сгорала от частого дыхания. Я могу сдаться, перестать бежать и… Нет, отец, его приближённые и всё племя увидят мою слабину. Жалкий Джигаго поддался судьбе, отпустил руки… именно этого они и ожидают от меня. Я заставил себя перевести дыхание и продолжить бежать. Краем услышал рычание приближающихся псов.

Мягкотелый и никчёмный я… тряпка… Но эта тряпка до сих пор жива. А на тех, кого возлагали большие надежды, уже пали. Чья же воля, чтобы я оставался живым? Без понятия.

В один момент моя нога упёрлась об камень. Я споткнулся и покатился клубком по местности, пока не потерял сознание. Почувствовал тёплый прилив крови в затылке, когда врезался головой о что-то твёрдое и сухое. В затылке кольнуло острой болью. Я успел лишь застонать, прежде чем потерял сознание…



– …Ах ты тварь! – заорал я и схватился за первый попавшийся камень.

Мне попался большой заострённый булыжник, и я врезал по голове псу. Камень рассёк его череп на две залитые рубиновой кровью дольки. Я размозжил этой твари башку, раскрошил её, подобно веткам! Нога откинула мёртвую тушу. Краем уха я услышал крики других юнцов и рычание остальных цепных псов. Кровь продолжала струиться из ран. Она текла и на землю. Я сдерживал её рукой, сжав руку до бела.

Я метнул взгляд на тушу. Бесполезное мясо… или?.. В голову пришла мысль. Я дёрнулся в поисках более хорошего камня. Нашёл более подходящий и ударил им по другим булыжникам, заострив край. Самодельный нож. Мозг лучше соображает и находит ответы из трудного положения, когда попадает экстремальную ситуацию. Когда ты на пороге смерти, и одно неправильное решение вынудит тебя упасть в гроб.

Ножом я располосовал брюхо мёртвому псу. Увидел первым делом кишки и также их порезал. Всё дерьмо скинул в траву, очистил кишки. Готово! Взял их и завязал толстым слоем на раны. Скрепил всё тугим узлом.

Спрятал под одежду ножик. Он пригодится.

А лихорадочный, дикий взгляд искал цели. Никогда не думал, что застану себя с кровавой раной, остановившаяся из-за собачьих потрохов, и с неотёсанным, болезненно-пронзительным взглядом. Устрашающим взглядом.



Я продолжал идти, но не бежал. Самое страшное и сложное осталось за спиной. Или же я надеялся на это? По крайней мере, я шёл по лесу с мыслью, что могу расслабиться. Крики поутихли. Мои сверстники скрылись в лесу.

Я взглянул на окровавленные руки. Одна – перевязанная в тугой жгут с помощью кишки. Пурпурная, блекло-фиолетовая кишка с бордовыми прожилками. Я до сих пор чувствовал запах дерьма, исходящего от жгута. Поэтому я пошёл искать воду или реку, чтобы немного смыть запах с раненной руки.

Ладонь продолжала болеть. Пёс постарался доставить мне проблем. Как им пришла идея использовать их в качестве ещё одного испытания?

Я убил животное, угрожавшая злобным и хриплым рычанием. «Убил» – слово вклинилось в голову и звучало в ней раскатистым эхом. Я не мог не перестать тревожиться по этому поводу. Я прикончил живое существо… Когда твоей жизни грозит опасность, даже самый ничтожный хлюпик, как я, вытащит нож и разрежет глотку твари. А твой мозг будет обрабатывать информацию с такой скоростью, что ты даже не поймёшь, что происходит в первые минуты. Будешь действовать на автомате. А инстинкт самосохранения заставит тебя найти, чем бы завязать рану.

Глядя на окровавленные трусящиеся руки, я пришёл к выводу, что в глубине души каждый из нас – зверь. Все мы произошли от животных. И частичка первобытного, капелька животного желания убивать остаётся. Остаётся до конца наших дней, чтобы потом вылезти и защитить себя от опасности.

Я увидел маленькую речку. Остановился. Огляделся. В лесу царила тишина и сумрак. Через толстые ветвистые кроны не пробивался ни единый лучик света. Река журчала. Я ушёл далеко от псов. Нужно отдохнуть… обдумать происходящее. События летели быстрой плёнкой экшен-кадров. Не хватает размеренности. Вдох и выдох!

Так, Джигаго! Что вообще происходит?

Я почерпнул ладошкой водицу и выпил. Мм, холодная, но освежающая. Я сел на булыжник. Огляделся. Могучий сосновый лес. Услышал чириканье птичек, журчание насекомых в траве, стук дятла о дерево. С закрытыми глазами слушать вышеперечисленное – одно наслаждение. Сливаешься таким образом с природой, становишься её ребенком…

Стоп! Не о том идёт речь!

Отец… зачем он меня сюда отправил?! От ярости я ударил рукой в реку. Ладонь врезалась в камешки, удар прошёлся по нервам. Я почувствовал колкую боль в предплечье и открыл рот:

– А-а-а… – однако, крик я подавил в себе. Пылкий вопль взорвался внутри меня – вот, что разрушает духовный мир.

Слёзы пошли. Я рыдал без шума. Я плакал, скучая по старой жизни, наполненной днями без трудностей и страданий. А в этом испытании меня заставили страдать, чувствовать боль и решать трудности, проблемы.

Я прикусил губу до крови. Кулаки сжались. Я хлестнул первое попавшееся дерево, вскочив с булыжника. С ветви упала шишка и врезалась в макушку. Я, стоная, начал тереть место ушиба. Огляделся. Тишина. Я увидел за кустами оленя. Он сверкающими глазами смотрел на меня. Его влажный носик дёргался. Уши застыли в ожидании нового звука. Да, мы встретились взглядами. Шла игра в гляделки. Противостояние.

– Что ты на меня смотришь?! – ни с того, ни с сего закричал я оленю, нарушив тишину леса.

Олень словно задвигал губами, и мой острый слух уловил следующий шёпот:

– Зачем ты ударил дерево? Ведь оно не виновато в твоих отношениях с отцом. Природа, которую ты преступил, возвращает тебе наказание в виде шишки на голове.

Я стоял будто вкопанным в землю, весь в поту и дрожа всем телом. Господи, мне послышалось?

– Нет.

Я дёрнулся, чтобы убежать. Сердце стало греметь барабанным боем. Кровь стучала в висках. В горле затеснился крик, готовый вырваться из меня.

Олень вышел из кустов и галопом побежал в мою сторону.

– НЕ-Е-Е-ЕТ! – закричал я, остолбенев от ужаса. Огромные, величественные рога, тёмные и острые, двигались в мою сторону.

Олень толкнул и сбросил моё тело в ручей. Рога врезались в живот, вонзились внутрь. Я почувствовал, как повис на них, как мои органы напряглись. Кровь узорами украсила речную воду тёмно-бордовым. Я поплыл по реке. В глазах темнело. Я ощутил покалывание в ранах.

Смерть… Отец. Отец, неужели ты этого хотел?




4


Меня унесло в прошлое. Завеса тьмы приоткрылась, и я оказался в теле 5-летнего ребёнка.

Я сидел на тёплой, нагретой солнцем травке и играл с игрушками. Стоял погожий денёк. Солнце слепило прохожим индейцам в глаза, от чего они прищуривались и продолжали путь. Лучи расплёскивались по поляне, а короткая тень уходила под ели. Моё тело выгорело под пеклом, стало оранжевым, точно медный наконечник стрелы.

Я посасывал молоко, возвращался к игрушкам и продолжал играть. В руках я держал деревянные куклы. Мне их подарила мама. Она выпилила из дерева части кукол: голову, руки, ноги. Приклеила к голове нити, представлявшие собой волосы. Взяла глиняные краски и нарисовала нос, глаза, лицо и одежду.

За мной стояли двое взрослых. Один из них мой отец – великий вождь, а другой – не менее великий боец Великая Река.

Великая Река стоял, сложив мускулистые руки, усеянные густыми венами, на грудь. Каждый раз, когда он разговаривал, его выступающая вперёд мощная челюсть ходила ходуном. Раз-два! Раз-два! Он с пренебрежением и насупленными бровями смотрел на меня. Я не чувствовал его острого взгляда. Но будь я постарше, подростком, я расценил бы такой взгляд как пассивную агрессию. Я бы сжал кулаки и прошептал: «Чтобы ты сдох, Великая Река!».

Тем временем, он говорил и говорил, напрягая мускулы рук. Он нарастил их за время усердных полевых работ. В детстве рубил деревья, дрова, сажал урожай, вытаскивал сорняки. Став взрослым, Великая Река проявил себя на охоте. Не зря его так прозвали, ведь он бегал быстрее рыси. Он мог догнать оленя и с расстояния метра прыгнуть на него, завалив в партере голыми руками. Но один раз его застиг кабан, когда он также схватил фазана во время одной охоты. Дьявольская борова врезала клыками в его спину, и Великая Река скатился с тернистого оврага. В том месте остались шрамы от кабана, а сам он, бывало, заикался или подёргивался от нервного тика.

– Твой сын ничему не учится, как должен каждый юный индеец. Да он во-во-обще индеец? – спросил Великая Река. Челюсть двигалась и двигалась – раз-два, раз-два! – Во-во-во-ождь, пора учить сына к трудностям. А-а-а то он вырастит сопливым и слабохарактерным. – Великая река выдохнул. Он не отличался умением говорить, общался только в крайних случаях и предпочитал дело, а не слово. Он употреблял одну-единственную излюбленную поговорку: «Слово не воробей. Вылетит, не поймаешь». Да и заикание мучало его, поэтому он стал ещё более молчаливым.

– Великая река, – вздохнул отец, поглядев на меня. – Я тебя понимаю…

Глаз Великой Реки дёрнулся от тика.

– Но понимаешь, я старше тебя… я видел больше страданий, мук и трудностей, чем ты когда-либо. Ты родился в невоенное время, а я как раз в ту пору, когда наши предки очень часто воевали с белолицыми.

– Ох уж эти белолицые! – выругался Великая Река, хоть видел белолицых один раз в жизни.

– Как я знаю, ты лишь часто трудился, поэтому вырос крепким мужичком. Но я видел само лицо войны: кровь, куча трупов, предательство и рок. Мне приходилось сражаться с белолицыми. И убивать. Мне снились кошмары до того, как я стал вождём. Они иногда приходят ко мне во снах.

– Поэтому вы всеми си-силами-ми пытается избежать во-вой-ну?

Он кивнул и закрыл глаза.

– Я чувствовал страдания и трудности на собственной шкуре. Меня передёргивает от мысли, что мой сын тоже может вынести такой опыт. Не сойдёт ли он с ума, Великая Река? Помнишь тех ветеранов? – спросил вождь. Речь шла о возвратившихся с плена двух индейцах 17 лет тому назад.

– Да, слышал.

– Вот… один из них прыгнул в реку и утонул. Это был утопленник-самоубийца. Второй бродил по лесу и наткнулся на медвежью берлогу. Он кинулся туда, и его растерзал медведь. Многие говорят, что это был несчастный случай, но те, кто их знал, имели другое мнение. Кошмары плена не собирались уходить из их жизни. Поэтому они просто решили выбрать лёгкий путь – избавиться от жизни.

Повисло неприятное молчание.

– Из-за чего я не хочу, чтобы с моим сыном случилось тоже самое.

Великая река поджал губы.

– Вождь, я понимаю ваш страх, – раз-два, раз-два челюстью, – но неужели ваш сын будет до юношества так жить… в обстановке, лишённого трудностей? Он же всю закалку потеряет! Какой он индеец, раз уж не умеет справляться с невзгодами?! Он, что, не убьёт ни одного зайца хотя бы? Такие сосунки даже собственной крови боятся, я уже не говорю о кроличьей! Как он будет проходить испытание на выявление мужчин?!

– ТИШЕ! – заткнул его вождь. – Придёт время, я его приведу к взрослой жизни…

– Будет тогда поздно! Он станет совсем мягким для индейца! Посмотрите, вождь, остальные дети трудятся вовсю, испытывают трудности. Их родители учат своих детей справляться с проблемами сами, закаляют их к тяжестям. Вот какое индейское воспитание – вырастить из ребёнка бойца!

– Великая река, это мой сын, а не твой. У тебя даже детей нет, так что не учи меня, как воспитывать собственных малышей. Иди лучше помоги с охотой вон тем мужикам, – он указал на кучку столпившихся индейцев со стрелами и копьями.

Великая река плюнул в сторону, пошёл, но, замерев на месте, развернулся:

– Я вас предупреждал, вождь. Посмотрим, каким он вырастит!

И ушёл.

Вождь пнул траву. Подошла мать. Она шагала, словно охотящаяся тигрица. Блеск солнца отдавался на длинных роскошных ногах матери. Почти все индейцы поглядывали на её ноги, затем уводили взгляд, когда вождь ловил их на этом. Отец же улыбался, гордясь мамой. Сам он не отличался красотой. Годы войны, охоты и жёсткой жизни в племени сделали его грубым внешностью, но повидавшим воином. Он повторял себе, что ему повезло с женой. Что такая дама не каждому достанется. Поэтому дорожил и берёг её. Женщины же завидовали маминой внешности, а та в свою очередь шла с невозмутимым видом. Ни один мускул её лица не дрогнул, когда подружки перешёптывались за её спиной. Она приобняла отца:

– Я слышала ваш разговор, – сказала мама с взволнованным голосом. – Он прав.

– Нет, дорогая, – он взял её за нежную ладонь и стиснул. – Я хочу уберечь от ребёнка от таких ужасов, которые я повидал…

– Но это неизбежно… рано или поздно всё равно придётся. Но тогда он будет совсем беззащитным от этого жестокого мира.

– А сейчас какой он беззащитный! Погляди на него!

Она поцеловала мужа в щёку:

– Не волнуйся, милый. Я знаю, как ты ценишь своего сына.

А то! Я слышал, как он радовался при моём рождении. Он показывал меня всему племени, как величайший золотой трофей. Отец гордился мной до безумия, и если я не оправдаю его надежды, это будет для него сильным ударом. Он наверняка ждёт от меня мужества, проявленного в первые же годы жизни. НО оно не появится просто из ниоткуда. Мужество приобретается с воспитанием, а отец бережёт меня от трудностей и ужасов рока. Как таким образом я стану воином, не позорящим имя отца?!

– Придёт время… придёт время… – бормотал он, потом со страстью и пылом поцеловал жену в губы.

– Я тебя люблю, – ответила она, когда отец оторвался от её сладких губ. – Главное, найди время на ребёнка.

– Хорошо… хорошо… – Он стиснул сильнее руку матери.

Я закричал, ударив по соске:

– ЕЩЁ МОЛОКА! – и разрыдался.

Мать отпустила отца, посмотрев на него печальными глазами. Она подошла ко мне, взяла бутылку:

– Конечно, мой милый! Сейчас принесу, только не плачь… Не плачь, хороший.

И принялась успокаивать меня.

Воспоминания бледнели, обволакивались туманом и исчезли.




5


Я разомкнул веки. Узкий солнечный луч ударил в глаза, отчего почувствовал жжение. Я прищурился. Сумрачный лес. Меня унесло в самые дебри. Попытался приподняться на локтях, но упал, когда в теле закололо. Из горла вырвался крик. Смог перевернуться на живот. Краем зрения заметил ручеёк. Он окрасился в насыщенно-алый цвет. Кровь мелкими узорами струилась в холодных водах. Течение уходило по пологому склону. С обеих сторон возвышались кроны могучих сосен. Я ощутил колкую резь в животе и снова закричал. Закричал со всей силы, что надорвал глотку. Горло пульсировало. Я услышал, как вспорхнули птицы и зачирикали. Они стаей вспорхнули с деревьев, где, никого не трогая, сидели, изучая меня, лежащего на речке.

Я перевернулся на спину. Привстал на локтях и увидел множество рваных ран, усеянных на животе. Не то чтобы глубоких, но они достаточно разодрали плоть в кровавое месиво. Не осталось ни единого целого места на животе, где не было бы бордовых разводов. Я стиснул зубы, готовый завопить. Отполз от багровой речки и сел под сосну. Живот вспыхивал от пульсирующей боли и жара. Одно неаккуратное движение, и из ран вытекала тёмное кровище. Я зарыдал. Слёзы дорожками скатывались со щёк. Лицо побагровело. Я задыхался от всхлипывания и рыданий. Моя грудь вздымалась, словно я не находил воздуха.

– Господи… господи… Отец… за что? За что?

Самым плачевным оказалось, что я не мог потерять сознания. Я то закрывал трясущими руками лицо, то подсматривал сквозь пальцы тысячи алых ранений.

– Что делать?! Что делать?.. – шептал я.

Да, отец оказался прав насчёт кошмаров. Когда ты становишься свидетелем необычайных ужасов, то кончаешь жизнь самоубийством. Не зря один бродяга из племени, увидев самого дьявола во сне, выколол себе глаза. Его инфернальный образ не отходил: длинные заскорузлые рога, скорченные в глубоких морщинах лицо и злобная ухмылка. О дьяволе ему поведали белолицые. Даже когда он стал слепым, его мучали кошмары. Зрение ушло, но ведь сны никуда не делись. Бедняга не выдержал и принял змеиный яд.

– Я тоже не выдержу…

В голове родилась идея. Чёрт!

Поднявшись на ноги, дрожащие под весом моей туши, я проковылял к склону. Двигался с неторопливостью, прощупывая почву под ногами. Конечности стали ватными после того, как безудержный олень сбил меня и выпотрошил живот. Мне ещё повезло, что его острые рога не пустили мои кишки. Хотя… всё кончилось бы быстрее, чем в нынешнем положении. Откуда этот олень появился?

Я спускался по склону. За собой оставлял мелкие капли крови, поэтому любой первопроходец обнаружил бы мой след.

Выжать в лесу и перебороть конкурентов – непосильное испытание. Почему я до сих пор жив?

Моих сверстников с детства приучали к мужеству. Их вырастили стоическими и твёрдыми бойцами… Что с ними теперь? Я не ожидал, что меня поместят в экстремальные условия, но они-то готовы к ним. Они-то вынесут испытание, тем самым оправдав звание настоящего мужчины. А я? Я несчастный малец, которого изувечил олень… Ха-ха, ОЛЕНЬ! Какой-то несуразный олень уделал меня. Если бы сверстники узнали, то заржали бы и умерли со смеху. «Как тебя уделал олень?! Это же надо так! Мы тут умираем от самого страшного и опасного, а ты… просто не угодил оленю?!».

Я не вынесу позора. Пусть не найдут мой покорёженный труп. Пусть грязное тело, искромсанное до месива и висящее безжизненной тушей на колких ветвях, исчезнет. Испариться. Или пусть его съедят птицы и звери до такой степени, что опознать меня станет настоящим испытанием. Пусть рассказывают сказки, что я ушёл, а не умер. Но смерть… она манила.

Я стоял на краю обрыва. Смотрел вниз – на стометровую бездну с кучей сосновых верхушек.

Разум мутнел. В израненном животе чувствовалось саднящая резь. То и дело капала кровь на землю и запечатывалась на ней бордовыми пятнами.

Я прикусил губу. Пальцы задрожали, сжимаясь в кулак.

«Джигаго, это всё?! Ты кончишь жизнь ещё позорнее, чем рассчитывал? Думаю, ты усиливаешь своё клеймо не только труса, слабака, щенка, но и самоубийцы. Ты недостоин меня! Слышишь?» – скандировал голос отца, хрипловатый и низкий. Старческий. Он бился эхом в ушах.

«СЛЫ-Ы» – долетел один отрывок с одного края.

«ШИШЬ?!» – присоединился другой фрагмент с противоположной стороны.

Голос отца, раздробленный на частицы, смешивался, тонул в смеси собственного отклика. Оно витало густым роем жужжащих насекомых. О да! Жужжащие насекомые. Голоса превратились в противных летучих тварей. Я отмахивался от них рукой, но они не исчезали:

«СЛЫ».
«ШИШЬ?!»
«СЛЫ-Ы-Ы-Ы».
«ШИ-И-ИШЬ?!»
«СЛЫ-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы»
«ШИ-И-И-И-И-И-И-И-И-И-ИШЬ».

Я не выдержал и спрыгнул. Спрыгнул, чтобы, врезавшись после головокружительного полёта в верхушки сосен, успокоиться, когда голоса стихнут. Придёт тьма… смерть… отец… насекомые… оставили меня в покое.

Я летел. Да. Взмывал над воздухом, как орёл. Но я не расправлял крылья. Я не издавал победного вскрика. Я не…

Солнце стояло над горизонтом. Я увидел лес. Он приближался и приближался ко мне. Свистящий ветер гнал мне в лицо. Свист ветра тонул в моём крике. Несмотря на разорванные связки, я испустил последний вопль… предсмертный.

Я врезался в верхушки сосны. Она угодила мне в живот, где пестрили сотни алых ран. Я измазал кровью дерево. Приземление отдалось болезненным импульсом. Меня откинуло на другое дерево, где я уже врезался спиной об несколько толстых ветвей. Они сломались, не выдержав мой вес. Острые сучья царапали тело, когда я летел над множеством крон, сквозь которые с трудом просачивался свет. Я также ломал ветви. Одна часть мозга приказала против моей воли схватиться за дерево. Поздно. Лучше умереть быстро, чем долго. Рука попыталась схватить ветвь. Она сцепила её крепкой хваткой, но скорость падения не позволила её дольше удержать. Она сломалась. Я почувствовал хруст – вывих локтя. Испустил глухой стон, переворачиваясь в воздухе. Не обратил на новую болячку никакого внимания, потому что сотни других разгорались с новой силой. Я врезался то в один ствол сосны, то в другой, каждый раз ломая за собой кучу ветвей, чьи сучья резали кожу в кровь.

Я упал. Тут же почувствовал мороз. Я поднял голову, приоткрыл глаза, застланные кровью. Вода. Меня уносила река. Приземление получилось мягким за счёт этой реки.

Её холодное течение уносило меня в другие края. Насыщенно-красные узоры снова начали рисовать воду. Я расслабился. А ведь зачем волноваться? После такого падения, где я заработал мириады переломов и ушибов, я уж точно не останусь в живых! Остаётся отдаться течению, пуститься на самотёк. Судьба решит мою участь – участь жалкого труса, который решил избавиться от испытаний лёгким путем.

Холод ласкал, успокаивал тело от огня, вызванного болью.

Я закрыл веки.

Сколько прошло минут? Пять или двадцать? Время перестало существовать. Меня окутал туман, ласковый и нежный. Испытание кончилось! Я получу заслуженный отдых. Я не сомневаюсь. И вы там сами расхлёбывайте мои проблемы. Нечего молоть чушь про силу характера, необходимость страдания для взросления. Я выиграл вас, обыграл, обвёл за нос, как маленьких детей. Я сломал систему. А вы тут мучайтесь сами…

Течение внезапно оборвалось. Я открыл глаза и заметил, что река переходила в водопад. Дёрнулся, попытался схватиться за берег. Да, опять та больная часть моего разума, надеющаяся на хороший конец, тянущаяся к жизни и светлому. К чёрту! Руки схватили край булыжника, глубоко вклиненного в землю. Я бы мог удержаться в течении реки, на самом краю водопада и выплыть на берег, оставшись живым. Но… но… я отпустил булыжник, и сильный поток воды унёс меня с обрыва.

Я уже не мог контролировать тело, когда летел по течению водопада. Меня колошматило в разные стороны, но в итоге я приземлился в воду. Моё тело вынырнуло из пучин, и унесло новым быстрым потоком. Тело двигалось, как лодка. Я находился в сознании и задавал один вопрос: «Почему я до сих пор жив?!».

Меня остановило. Ветка низко склоненного дерева схватила за мой ремень, болтающийся на поясе.

Я приподнял голову. Увидел рядом собой рыб.

– Только не это… нет… – прошептал я.

Рыба вонзилась зубами мне в ногу. Остальные вцепились, словно кровожадные волки, в живот. Они вгрызались острыми зубками в раны.

– А-А-А-А-АЯЙ!!! – закричал я.

Рыбы продолжили трапезу. Вода скрашивалась в багровые краски. Боль вернулась. Она возвратилась во всём её воплощении: тупая, острая, ноющая, колкая, саднящая и так далее. Заныло в спине, где синим цветком появились синяки. Ушибы и переломы отдавались тупым отголоском измученного тела. Открытые раны, откуда сочилась кровь, кололо и резало. А острой болью трещали укусы. А всё в совокупности заставило меня закричать на весь лес иступленным, ужасающим воплем. Я оторвал прицепившихся рыб от тела. Раскидал их в стороны. Схватился двумя руками за дерево и пополз на берег. Ноги выбрались из холодной реки. На голени остались следы малюсеньких зубов. Но, несмотря на их крошечность, они нанесли немало боли. Я перекатился с дерева на землю.

Лёжа на берегу, я отдышался. Заставил лихорадочное дыхание угомониться и привёл в спокойный ритм. Сердце билось барабанным боем. Я лежал и чувствовал ВСЮ боль. Она проникла в глубины тела, вплоть до костей. Я привстал. Из живота торчали три ветви. Из потрескавшихся губ вырвался глухой стон. Руки дрожали. Я не могу их вытащить. Ты что издеваешься?! Зачем вытаскивать? Я планировал умереть.

Но тут мне пришло невероятное осознание происходящего. Умереть не получится. Я чувствовал себя как-никогда живым, ощущая боль до самых костей мозга и нервных окончаний. Чёрт возьми! Я чувствовал каждую рану, пульсирующую и жгущую.

– Ха-ха-ха-ха!

Я схватил сучья, вонзившиеся в живот, и вытащил. Я сморщил лицо, скривился от внезапной боли. Кровь потекла струёй из раны. Также вытащил и другие сучья, каждый раз вскрикивая.

Я улыбнулся, разглядывая острые обрубки веток. Кровь на них набухала кроваво-багровым. Я откинул их в сторону, встал на прямых ногах, прощупывая твердую почву. И засмеялся:

– ХА-ХА-ХА-ХА-АХ-ХА-ХА!

Я пришёл к выводу, что любовь к жизни настаёт через страдания и мучения. Когда ты ощущаешь на своем теле боль и раны. Я живой… чёрт… не поэтому ли стоит ценить каждый момент жизни, пусть даже незначительный и пустяковый? Боль… приводит в чувства, что мы… живы как-никогда. И когда она не перестаёт тебя мучать, то желание жить усиливается, чтобы больше эту боль не чувствовать.

Раз судьба кинула мне вызов, то я должен принять его, а не прятаться.

Я повернулся к лесу и проковылял в дебри. Улыбка так и не сходила с лица, пока я не заснул.




6


Я снял хвостик, связанный нитью. Отрезал комья взмокших волос ножом. Кинул их в багряное пламя, где те свернулись в оранжевые крючки и затлели, превратившись в пепел. Они в основном мешали. Практичнее ходить с короткой причёской.

Я взял камень и сломал край ножа. Отточил его в форму иглы. Я видел, как мать делало что-то похожее, чтобы с помощью неё сшить одежды. Иногда она зашивала раны пораненным индейцам.

Я завязал нитку к игле и начал… Сглотнул и стёр наступивший пот со лба. Игла пронзила рваный край раны. Я застонал, сжав зубы и скорчив сморщенную гримасу. Выдохнул. Вдохнул. Стиснул зубы. Я продолжил: игла прошла через один край к другому, и нить стянула два конца рваного месива. Проделал несколько заходов, и образовал некие зигзаги из нити, свисающие над внутренностями. Я стянул нить, и рана закрылась.

– Отлично. Так-с, – я опустился, чтобы разорвать нить от узла, взял нож и срезал.

Такими темпами я связал самые большие раны. Кровотечение остановилось. Но мелкие порезы остались и беспокоили меня. Также я не связал колотые раны, нанесённые сучьями.

Я лёг на землю, греясь у костра. Огонь шуршал, трескался. Дрова тлели сияюще-алым цветом. Я находил во всём этом нечто магическое: лежать у шуршащего костра, в глубинке леса, ночью, и беспокоиться о ранах. Помимо порезов болела спина, усеянная пурпурными гематомами и рдяными синяками. Также и вывих локтя, который я не в состоянии пока вправить, и перелом ребра.

Я закрыл глаза. Куда ещё безнадёжнее может быть? Улыбнулся.

Отец… Он, сидя у костра вместе со мной, по обыкновению то курил, глядя на огонь, то смотрел на меня. Мама же рассказывала легенды, и я, будучи маленьким засранцем, их слушал.

Я заплакал. Мне не хватало их двоих. Да, они воспитали слабого характером индейца. Но я остаюсь сыном великого вождя. По моим жилам течёт кровь предков… Ах да, кровь утекла с кучей порезов, колото-резаных ран и гематом. Какая ирония! Значит, мой бред не прокатит.

Я чувствовал силу, несмотря на общую слабость. Словно кто-то стоял за мной и держал кулачки, что я выиграю в испытании.

Мечтать невредно, дружище… Спокойный ночи…

И я закрыл глаза и уснул мертвецким сном.



Я проснулся от колкой боли в животе, раскрыл глаза и увидел птицу, чей чёрный клюв углубился в один из порезов. Господи, не дают мне даже отдохнуть, сочтя меня за мёртвого – одинокий кусок мяса возле тлеющих остатков костра. Я стиснул зубы, чувствуя, как сердце подскочило в груди и замерло в глотке.

Тем временем, клюв птицы окрасился в кровавый. Я и не подозревал, что их пасть может быть такой острой. Птица подняла голову, и я заметил, что из клюва у неё вытекает мягкий фарш. Чёрт! Я врезал птице кулаком, и та с чириканьем и тёмным шлейфом перьев ударилась о дерево. Скатываясь со ствола, она оставляла за собой полоску бордовой крови.

Я приподнялся с глухой болью в животе, вытер пот и принялся рассматривать рану. В ушах бился частый пульс. Пожалуйста, пусть рана окажется незначительной… пожалуйста, боже… Дьявольская пташка выклёвывала небольшой порез, где кровь не успела сгуститься. Она, конечно, откусила мясо, но не так много, чтобы рана оказалась смертельной. Тем не менее, я плюнул в сторону птички и сморщил лицо в гневную гримасу.

Приподнялся на дрожащих ногах и проковылял до речушки. Перестраховка ещё никому не мешала. Я не мог на сто процентов рассчитывать, что никакая зараза не попала в кровь.

Ноющая боль не отходила. Я скривился от её позывов. Упал на колени. Из ноздрей вырывалось тяжёлое, импульсивное дыхание. Закрыл глаза, застланные капельками холодного пота. Вены вздулись на лице. Успокойся, Джигаго. Тебе остаётся промыть рану, и боль отойдёт. Но она усиливалась и из ноющего характера перешла в лихорадочный. Я начал хворать от внезапного жара и мигрени. Из пореза чувствовал волны огня, разливающегося по телу, как лава.

Я заставил себя приподняться и дошёл до реки. Омыл руки в ледяном течении, пригоршнями намочил лицо. Я пришёл в чувство и вскричал от бодрости. Зубы начали стучать от холода. Я стиснул их и набрал новую пригоршню воды. Подставил трясущийся живот.

Я не мог собраться. Дыхание не слушалось, и грудь шла ходуном. Руки затряслись, и вода расплескалась. Никчёмная тряпка. Хватит страдать хернёй! Не позорь отца, щенок!

– Ну же! – заорал я юродивым воплем и вылил воду на рану.

Я согнулся от жгучего приступа боли в порезе. Лицо набухло пунцовыми красками, и я разинул рот, отчего потекла слюна. Закрыл пасть, зажмурил глаза и встал.

Жар отходил.

– Хух, чёрт возьми… – я дошёл ровной поступью до привала.

Костёр потух, и на его месте тлели обугленные остатки ветвей.

Вчерашняя ночь надолго засела в памяти. После чудесного спасения от кровожадных рыб (или же от утопления?) я доковылял до уютной глубинки леса. Повалился на комья листьев и заткнул ими кровоточащие раны. Отлежался, приходя в себя от шока, чувствуя накатывающие приступы боли, и встал. Листья намокли до предела, и я бросил их в стороны и заткнул кровотечение новыми, более свежими. Оторвал племенную бандану, которую я надел перед испытанием. На её ткани находился рисунок нашего племени – мертвый силуэт медведя и возвышающийся величественный индеец. Этот бред придумали старосты племени для того, чтобы индейцы могли различать друг друга из разных племён. Тем самым, они предотвращали побеги в другие селения индейцев и случайные стычки между племенами. От бессмысленности банданы я разорвал её и туго завязал живот, где порезы и раны были набиты листьями.

Полежал так часика два или полтора, прокручивая в голове эпизоды прошлого. Например, как отец учил меня стрелять из лука.

Теорию я закрепил, допустим, правильное расположение рук и стойка при выстреле, а вот практику не освоил. Отец ругался, когда я не мог удержать в руках лук и тетиву. Стрелы сыпались или отпружинивали в стороны. Отец заводил одну шарманку: «Господи, и это мой сын! Почему ты такой неудачник?! Почему ты не можешь нормально удержать лук в руках, размазня?! Тряпка!». Я не выдержал и бросил лук на землю и растоптал его. Выхватил стрелы и сломал их надвое. Я захлёбывался от криков, когда орал на отца. Мои руки махали в сторону, сжимаясь то в кулаки, то расплёскиваясь перед лицом отца. Папа смотрел на меня с выпученными глазами, готовыми не выдержать речь неблагодарного сына и заплакать. Он бы зарыдал, черт бы меня побрал, но вот не решился. Он дал себе обещание, что даст мне отличный пример стойкости. Мол, рыдание – признак слабости. Он боялся показать слабость, чтобы потом я поймал его на этом и обвинил, что сам тот ничем не отличается от меня. Но он держался. Я видел в его больших глазах страх, удивление, недоумение от навязчивого вопроса: «Неужели эту едкую речь говорит мой сын? Почему он так меня ненавидит?». Я же напротив рыдал в промежутке криков и обвинений.

В тот вечер мурашки прошлись по спине, и я с апатией смотрел в одну точку, проклиная самого себя за такую жестокость с отцом.

Когда воспоминания, от которых моё сердце изливалось кровью, кончились, а кровь перестала течь, я с осторожностью поднялся. Не хватало по пути свернуть ногу. Вывихнутая рука напоминала о себе, когда приходилось поднимать что-то тяжёлое.

Я пошёл по лесу, собирая сухие ветки. Собрал хворост, свернул их холщовым поясом и дотащил до места привала. Признаюсь, приходилось останавливаться и садиться на землю, когда кровь снова продолжала течь. Я носил хворост на правой руке, так как левая вывихнутая не осилила бы этот груз. С горе пополам я дошёл до привала, бросил хворост и прилёг. Отдышался. Встал, сложил хворост в костёр.

Да, теорию я схватывал на лету, поэтому мог в уме сконструировать костёр, но когда дело доходило до практики – беда. Я целых полчаса возился с кучей ветвей, чтобы сложить их правильным образом. Когда же сложил, то нужен был огонь.

Я взял палку и начал крутить её туда-сюда вокруг своей оси. Я крутил и крутил чёртову палку, но огонь так и не выходил. Я напрягся, и моё лицо покраснело, а вены на руках набухли. Я быстрее и сильнее начал тереть палку о толстую ветку. Появилась маленькая искра, образовывавшаяся на месте трения. Я улыбнулся до ушей и подул на неё, но она… потухла. Я закричал и кинул палку, ударив кулаком по хворосту. Насыщенный спектр боли прошёлся по месту вывиха, и я упал на землю со стоном, корчась и перекатываясь по листьям. Вдох… выдох. Я зажал палец зубами, чтобы боль не усилилась. Она прошла, и я привстал, глядя на хворост.

– Чёрт…

«Никогда не надо сдаваться, Джигаго. Если у тебя не получилось выстрелить из лука, это не значит, что всё потеряно. Соберись, не отчаивайся и снова…».

«Закройся, пап! Ты несколько минут назад кряхтел о том, что я щенок, неспособный даже лук держать в руках. Отстань от меня, дай мне побыть в покое!».

«Джигаго, я не…».

Но я уже ушёл, не предприняв попытки научиться. Я сдался. Кстати, где мой лук, который выдали при начале испытания? А, когда меня сбил олень, то они попали со мной в реку. Их унесло в далёкие края. Я оставался беззащитным, не считая ножа. В дальнем бою я не смогу метать нож. В ближнем вряд ли он меня выручит.

Стоп…

– Почему я об этом раньше не подумал?

Я встал, вытащил из ножен лезвие и вырвал клочок травы с земли. Присел на корточки. Я положил траву под хворост, оставил места для воздуха в диаметр с пальцем внутри костра. Взял нож и поднёс его к траве. Посмотрел на землю. Обнаружил камень размером в мой кулак. Гранит или кремний. Он-то мне и пригодится. Я зажал камень в одной руке, а в другой держал нож.

– Давай!

Я ударил камнем по лезвию. Не вышло. Стиснув зубы, сжав покрепче камень и нож, повторил. Камень врезался в лезвие, и несколько оранжевых искр полетели в траву. Она затлела, и приподнялся короткий столб дыма. Я сиганул в третий раз по лезвию, и появился новый фонтанчик искр. Трава зажглась, и заплясали рыжие язычки пламени. Я улыбнулся.

– Хух! – оставил нож и камень в сторону и прилёг.

Я стоял над остатками костра, прокрутив всю хронологию событий о том, как развёл огонь. Улыбка не спадала с лица. Я гордился собой, но старался не переусердствовать в этом. А то гордость затуманить рассудок. Да, это первый шаг. Да, я справился с ранами. Но это лишь начало.

С этими мыслями я накрыл песком потухший костёр и пошёл искать еду.



Я не нашёл ни одного грибочка или ягоды за время собирательства. Может, я в неправильных местах смотрел, или дождь смыл кусты с малиной или ежевикой. Куда бы я ни заходил, в какие бы норы не заглядывал, меня ждала одна и та же картина: отсутствие еды.

Я в сотый раз заглянул под листок кустарника в надежде, что обнаружу чернику или клубнику. Ничего. Я встал с корточек, скривился от боли. Поиски еды всё сильнее вымораживали моё состояние и рассудок. Я ходил сам не свой. Ноги с трудом держались на земле, а голова раскалывалась от жара. Я присел. Выдохнул. Ещё второй заход, и я откинусь в агонии. Может, это и к лучшему, ведь…

Я вытер тонкий холодный слой пота со лба и приподнялся. Что на меня нашло?! Я ощутил себя как-никогда живым, когда стигматы расцветали на моём теле кровавыми ранами. Они также раскрываются, когда отчаявшийся человек вскидывает с воплем руки и читают молитву. И легкое недомогание не должно сбить меня с пути. Какого чёрта?! Я, что ли, зря выбирался с реки, чувствуя пульсирующую боль в теле? Она пронзала меня иглами и выводила из забвенья в реальный мир. В жестокие реалии, где правит страдание. Я зря мучился, что ли, зашивая раны? Я зря старался, когда пытался зажечь костёр? Нет…

Я пошёл по тропе. Ягод и грибов попадалось от силы три штуки. Я собрал на пройденном пути 5 мелких ягод и один сгнивший гриб, но продолжал идти, забравшись в самую чащу. Лес становился гуще и теснее, а кроны деревьев скрывали утренний свет.

Уже битый час я ходил по лесу. Колючие кустарники царапали лодыжки и икры. Я находился в центре непонятного мне чудовища под названием лес. Оно не принимало меня, заставляло страдать и ходить вокруг да около. Лес. О дивное место, но столь же ужасное по своему обаянию. Лес играл со мной, как кот над мышкой, и лишь затем съедал – проглатывал растерзанную, настрадавшуюся тушу. Что этот кусок мяса успел подумать перед гибелью?

Я выбрался из кустарника. Тонкая струйка крови потекла по жилистым ногам. Я остановился и посмотрел в те труднопроходимые дебри. Лес пытался что-то до меня донести. Пытался сказать, что не всё в жизни получаешь на блюдечке. Когда я грел задницу в теплом коврике, накренившись над пылающим рыжим костром, я и не подозревал, что ребята моего возраста испытывают тяжести на своих измождённых плечах. У кого нет трудностей? У сына вождя племени.

Я упал на колени. Слёзы пошли дорожками. Признаться, они разъедали сильнее, чем раны на теле, потому что били в самую душу. Я взглянул на небо, застланное облаками. И закричал. Выплеснул боль, страдания, и жалость, и ненависть по отношению к самому себе. Вены вздулись на лице одутловатыми узлами. Разгорячённая кровь прильнула к перекошенную лицу. Вороны с пронзительным карканьем разлетелись, будто кто-то расплескал золу по небу.

Я опустился. Встал. Вытер слёзы и продолжил путь. Дорога. Куда она вела?

Я выбрался в глубинку с пологим оврагом. Собрал три ягоды.

Я почувствовал сильный гнилой запах, шедший со склона оврага. Запах разложения. Я подобрал ветку в качестве трости и начал с осторожностью спускаться. С каждым пройденным шагом вонь становилась отчётливее. Я услышал жужжание мух и спустился со оврага, увидев…

Увидел преющий, разлагающийся труп. Стрелы торчали из плоти. Дряблая бледно-мраморная кожа сползала с черепа. На теле были ярко-изумрудные очаги инфекций. В мясе и в кровавом месиве копошились мухи.

Комок желчи и рвоты подступал в горло. Я съёжился и отошёл в сторону. Голова пошла кругом. Откуда это? И после некоторых лихорадочных раздумий ко мне пришёл ответ: труп – часть испытания. Никому не секрет, что придётся убивать, чтобы сохранить собственную жизнь. Боже, почему ты устроил мир так, что людям приходиться карабкаться по мертвецам, иначе сам свалишься и сам станешь трупом? Я жил в уютном, комфортном мире, где я никого не трогал, и меня не тревожили. И внезапно меня вырвали в жестокую реальность: раны, смерть, убийства. Зачем все эти трудности, если можно оставаться в приятном коконе до конца жизни? Зачем смотреть правде в глаза, лицезреть всю её сущность и неприятные черты, если достаточно кормить себя сладкой ложью?!

Я присел на ковёр преющей листвы. Сжал их в кулаки, и те, захрустев, превратились в прах. Я опустил голову, слыша бешеные ритмы сердца.

– Эй!

Я в страхе разинул рот и дёрнулся. Отскочил и пополз спиной в сторону.

– Чего ж ты пугаешься? – засмеялся голос. Знакомый.

Я посмотрел на горизонт и увидел папу, но молодого. Морщины остались на его бронзовом лице, но их поубавилось, что придавило ему свежий, молодой вид. В глазах сверкала дерзость, юношеский пыл и… веселье. Они смеялись. Чёрт, а я раньше видел в глазах отца лишь боль и усталость. Казалось, я встретился с другим человеком. Отец в молодости не познал ужасов войны. Через три месяца он отправится с кучкой других индейцев воевать, не подозревая, с чем он столкнётся. С войны он вернулся другим человеком: угрюмым, молчаливым и мудрым. А тот, что стоял передо мной, пока оставался наивным и задорным… Пока…

– Отец?

– Ха-ха-ха! – надорвал он животик, с трудом не повалившись на землю. – Какой я тебе отец? Ты мне в братья годишься, малой!

– Мм… что… ты здесь делаешь? И… – я опустил взгляд на труп, испускаюзщий вонючие газы.

– А… труп… не бойся… Это, конечно, мерзко, но я видел тысячи свиных и лисьих туш. Поэтому труп человека – не такая ж сенсация.

– Завидую, – сказал я и съёжился, посмотрев во второй раз на тело. Из опухшей ноздри мёртвого вышла муха и залезла в рот. Я приготовился блевануть.

Раздался зычный возглас. Я поднял голову и увидел появляющийся силуэт. Услышал хруст гнилой листвы под ногами. Аккуратные шаги охотника. А я – жертва.

– Я тебя настигну! – закричал силуэт, прыгнув через овраг.

Он приземлился у ног убитого. Индеец, вооружённый стрелами и луком, оценил разложившееся мясо и сморщил нос от отвращения. Его лицо сменилось с азарта на недовольство. Какой-то недоумок прикончил беднягу, опередив его и оставив с носом. Он сжал рукоятку лука и плюнул в сторону.

– Ничего-ничего, – заверещал охотник. – Я найду этого стрелка и засуну эту стрелу, – он вытащил из трупа одну из стрел, – в его задницу!

Он швырнул её в сторону и пнул тушу, чтобы убедиться, что его умертвили до конца. Охотник перевёл дикий взгляд на меня. В то время, когда он вскочил с оврага на низменность, я притворился мёртвым. Так как раны затянулись не до конца, а мой измождённый вид создавал впечатление живого мертвеца, я решил рискнуть. Тем более, на кону стояла моя жизнь.

Пока я страдал непонятной хернёй, мучаясь с подступающей рвотой и иллюзорным появлением молодого отца, меня настигли. Поймали как несчастного кабана, запутавшегося в ветвях.

Я сглотнул и закрыл глаза, когда охотник начал подходить ко мне. Он приближался медленными, хищническими шагами. Истинный леопард, настигающий жертву врасплох. А потом он вонзается острыми клыками в глотку и разгрызает её в кровавое месиво.

Я перестал дышать, но сердце продолжало истеричное биение.

– Он выглядит свежим, – пробормотал охотник.

Я услышал шорох натягиваемой тетивы.

– Ты ж моё золотце! – прошептал он ласковым тоном.

Охотник опустился на корточки. Я чувствовал, как он подставил лук в мое лицо. Наконечник холодной стрелы упирался мне в нос.

– Если ты ничего не сделаешь, то он тебя убьёт, – услышал я голос отца.

Чёрт! Может, стоит сдаться? Что?! Сдаться после всего, что ты прошёл: через страдания, боль, муку и любовь к жизни?! Если я проявлю слабину, то никогда не увижу неба, не увижу удивлённое, но радостное лицо отца, когда я пройду испытание и явлюсь к нему. Они уже зарыли тебя в яму и похоронили. Так докажи им, что можешь показать, какой ты мужчина со стальным характером. Покажи им шрамы, оставленные после испытания!

– НЕЕЕТ! – закричал я пронзающим воплем. Мой рот раскрылся в букву «О», и слюни полетели в лицо охотника. Казалось, он и не ожидал, что так всё сложиться.

Охотник замер в оцепенении и со стеклянными глазами. Он расслабил тетиву, и я выбил из его рук лук. Стрела вылетела в другую сторону. Я вытащил нож и вонзил в горло охотника.

И тут он пришёл в движение. Охотник упал на спину, схватился за мои руки, вонзающие нож в горло, откуда сочился фонтан алой крови. Он запищал в немом крике помощи, заерзал на земле, пытаясь встать. Но я давил на него с невероятной силой.

Если бы я находился в здравом, трезвом уме, то никогда бы не решился на первое в моей жизни убийство. Мне бы не хватило духа, чтобы располосовать глотку человека – живому существу! Но на меня что-то нашло: в крови циркулировал адреналин. Он наполнял жилы, из-за чего я становился диким и безудержным. Зрачки расширились.

Я смотрел на него с буйной ненавистью. Злоба придало силы, и я крепче всадил нож в горло противника.

– Кто здесь жертва?! Кто здесь грёбанная жертва?! – кричал я, а он извивался в боли и отчаянии. Он смотрел на меня с жалостливыми глазами, говорившими: «Пожалуйста, не надо! Пощади! Пощади!». А мои глаза в ответ: «Не-е-ет».

Адреналин меня опьянил, из-за чего я на заметил, как он высвободил ногу под моим телом. Охотник сморщил лицо и ударил мне в пах.

– А-а-аргнх! – завопил я, схватившись за промежность.

Охотник перекатился на бок. Его руки схватили рукоятку ножа.

– Ах ты, тварь… – прошептал я и привстал, чтобы закончить начатое.

Охотник вытащил нож. Лучше бы он не вытаскивал его… Столб багровой крови хлынул из огромной зияющей дыры, просверлённой в глотке. Он зажал рану, но кровь не перестала идти. Ладони окрасились в бордово-рубиновый цвет. Несчастный издал несколько всхлипов и замер. Я перешагнул через него и опустился на корточки. Его лицо застыло в агонии. Ужас, запечатлённый на его физиономии, не будет отходить целые дни, пока все мышцы лица не расслабятся. Глаза остекленели. Кровь начала засыхать мелкими, редкими пятнышками на его щеках и подбородке. А фонтан, шедший из горла, продолжал струиться. На земле появилась тёмная лужа.

Я встал, взял нож, очистил его об ткань банданы убитого охотника. Взял его стрелы и лук. В сторонке сидел отец и смотрел на меня. Я повернулся к нему. На его лице застыло недоумение, смешанное со страхом.

– Ты так жестоко его убил, – сказал он. Но тот скорее удивился не жестокости убийства, а тому, что я на такое способен.

– Только не говори, что убивать – это плохо. Несколько дней назад ты говорил, что я ничтожный слабак, неспособный зарезать свинью. А теперь… СМОТРИ! СМОТРИ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! Я ПРИКОНЧИЛ ЧЕЛОВЕКА! ДОВОЛЕН, МАТЬ ТВОЮ! – Я начал махать ножом перед отцом. Его лицо скривилось сильнее в недоумении. – Я тебе доказал всё, что нужно было. И дело не в жестокости! Меня переполняла… страсть, которая заставила делать того, чего бы я не сделал в здравом уме! Но я уже знаю, каково это! Все первые убийства совершаются не в хладнокровном расположении! Они переполнены адреналином, а потому же обретают спокойствия, когда убивают во второй, третий, четвертый раз…

– О чём ты? – выдавил он. – О чём ты говоришь?!.

Я вздохнул. Я начал кричать на него, забыв, что передо мной находиться не старый отец, а молодой. Юный папаша ничего не разобрал, а вот прежнего отца моя речь кольнуло бы…

– Не важно, – сказал я и махнул рукой.




7


Вечерело. Багровые сумерки сгущались на горизонте. День подходил к концу.

Я устроил привал возле одной речушки. Рыжие язычки пламени плясали над хворостом. Когда я грел руки, запачканные запёкшейся кровью, над костром, то они дрожали. Судорога проступала в них, и я не мог отточить острый конец ветки. Я ронял нож, не мог удержать предмет в руках более 10 секунд. Вся эта тарабарщина появилась с костром. До этого я перешерстил четверть леса и собрал корзину ягод, разбил лагерь и костёр у берега.

Мои руки отказывались подчиняться мне. Я почувствовал острое покалывание в сухожилиях запястья. Присел на землю, глядя на пляску огня. Хворост трескался и тлел в жерле пламени. Приятное ощущение для слуха. В племени такого не услышишь. Ты находишься в одной индейской суете: то на охоту надвигаешься, то на очередное мероприятие с бубнящим шаманом, то сидишь в палатке и от безделья считаешь ворон на небе. Обыденность нагнетает. Она лишает нас гармонии. Хах, красивое слово. Созвучное. Отец говорил, что гармония – это благополучие во всем племени. Никто не враждует, не крадёт ничего у других, выполняет обязанности. Я плюнул в сторону. Что за бред? Настоящая гармония заключается в сожитии с природой.

Я сидел у журчащей реки. Наслаждался легким холодным ветерком, исходившим от берега. И в то же время я смотрел на ласкающий глаза огонь, слушал его трескание и приятное шуршание. Я стал частью природы, а не его обособленным компонентом. Я существовал с ней в гармонии. Вон, прочирикает птица, перелетающая с одной ветки на другую. Вон, сверчки в густой траве исполняют в оркестре природную симфонию.

Дрожь проходила, глаза слипались. Я начал клевать носом.

С каждым прожитым часом в лесу я начинал ценить природу. Стал одним целым с ней. Вначале я проклинал испытание. Моменты, когда меня изувечило дитя природы, бросило в реку, оставило сотни незаживающих, болезненных ран. За это я поклялся сжечь этот чертов лес. Но раны заживали. Да… я не мог найти объяснений этому. Порезы стягивались. Головная боль с жаром, припадками паранойи и страха отходили.

Меня уносило в сон. Я лежал и храпел, а раны переставали болеть. Они казались уже не такими острыми. Смягчались. От них хоть и останутся шрамы, но те послужат вечным напоминанием моей трансформации.

Я начал взрослеть. Я познал истинную сущность боли, страданий, жестокость этого сурового мира. Чуждого людям.



На следующий день я охотился за зайцами.

В голове возникали навязчивые мысли, но они не пробивали во мне слезу или жалость. Мнение насчёт того, что иногда необходимо перерезать человеку глотку, крепчало. Когда ты становишься жертвой, овечкой, поджавшей хвостик при виде волка, ничто тебе не поможет. Никто не выручит. Вся надежда лежит на тебе и на то, как ты поступишь в экстренных ситуациях.

Я вышел на поляну и увидел нескольких зайцев, кувыркающихся в траве. Да, милые создания. Они подёргивали малюсеньким носиком, шевелили лапками и прыгали. Я улыбнулся.

Заурчал желудок, и я убрал смех с лица. Спрятался в траве, лёг на живот и вытащил лук. Прицелил стрелу на зайца. Двух я не убью, но одного прихлопну точно. Я сощурил глаза. Главное не промахнуться. Эти зайцы попадаются один на миллион шансов.

Я натянул сильнее тетиву. В стрельбе у меня опыта было, как у пловца в скалолазании. Я надеялся на удачу и инстинкт.

– Слишком туго натянул тетиву, – услышал я предостерегающий, недовольный голос.

Я вздрогнул, с трудом не выпустив стрелу и не распугав зайцев.

Повернулся в сторону, где услышал голос, и увидел молодого отца, лежавшего на спине. Он жевал сено и выплёвывал её, если попадалось плевое зерно.

– Если расстояние среднее от добычи, то натяни тетиву на средней мощности. Не сильно, но и не слабо. А то не долетит или перелетит.

Я послушался его. Он разбирался в этом лучше моего. Да и он помог мне с прошлым делом. Я ослабил руку, и тетива натянулась на средней силе.

Заяц скакал по поляне. Я прищурил глаза, облизнул губы. Подождал секунду, чтобы перевести дыхание. У одного из зайцев вскочили уши, словно он услышал, как я дышу и натягиваю тетиву. Его носик задёргался, а глаза, тёмные-претёмные, начали сверкать.

– Не тяни резину, – фыркнул сквозь зубы отец, выплюнув жеваное сено в сторону. Оно измельчённой, полужидкой субстанцией полетело на травку, где и засохло под светом солнца.

Я выпустил воздух из лёгких и стрельнул. Стрела полетела по наклонной. Бедное животное не успело даже дрогнуть. Стальной наконечник стрелы пронзил бурую шерстку, углубился в мясо и застрял там, вперев во внутренности. Заяц упал и издал посмертный всхлип. Остальные его братья разбежались по поляне.

– Убей сразу двух зайцев! – посоветовал отец, и я вскочил с укрытия, вытащив ножик из пазухи.

Я прыгнул в сторону, помчавшись за убегающими зверьками. Признаться, они оказались проворнее, чем я рассчитывал. Один из них залез в норку. Те, кто успел сбежать первыми, оказались самыми быстрыми, молниеносными и сильными.

Мне попался в руки медлительный толстобрюхий заяц. Он не смог втиснуться в нору, и я схватил его за лапы. Зверёк начал дёргаться. Он выглядел бедным и жалким. Несчастное существо цеплялось за борт жизни ногтями. Что ж, я тоже боролся за право существование.

Мне стало не по себе. Природа установило жёсткое, суровое правило: «Выживает сильнейший. Сильнейшие борются за право жизни, а другие останками низаться на их пути». Будучи наивным мальчиком, я и не подозревал этого сермяжного рока.

– Прости, дружок, – сказал я зайцу, чьи глазки заблестели от жалости. В его зрачках отражался мой нож. Животное начало сильнее дергаться.

Я не стал тянуть страдания зверьку и закончил без промедлений.

Мёртвая, окровавленная туша упала на землю.

Я очистил ножик в траве, засунул за пазуху и собрал добычу. Один свежий заяц, другой – упитанный и жирный. Его мясцо поможет восстановить сил.

Я собрал стрелы, лук и встал, чтобы продолжить путь.

– Парень, неплохо получилось. Сразу двух зайцев прикончил, – сказал отец.

Мы шли бок о бок через дремучий лес. Наши разговоры затянулись, и казалось, что я не такой одинокий. Отец разряжал нависшую неприятную атмосферу дремучего леса, где царил сумрак и мрак. Я видел искривлённые силуэты, застывшие в дерево. Прелый ковёр листвы хрустел под ногами, как сгнившие кости ломаются под весом. Ворон сидел на ветке одного гнилого дуба. Его тёмные глаза сверлили в душу, заглядывая в самую её глубь. Он смотрел на меня со злобой, ненавистью и угрозой. В его угольных перьях застыла сгустившаяся кровь. Между ветками обросли серебряные паутины, где в центре сидел паук с алым черепом на брюхе. Его длинные, загрубелые лапы кончались острыми коготками. А в заду могло выскочить ядовитое жало. Но отец…

Он смеялся и шутил насчёт деревьев, казавшиеся в темноте монстрами. Он пинал гнилую листву, и те взлетали верх. Над вороном он поглумился: показал ему язык и начал каркать. Ворон съёжился. Он будто почувствовал себя в неловкой ситуации, где его честь и достоинство уязвили. Птица с обидой вспорхнула и улетела. Отец подзывал его обратно, умолял вернуться, просил не обижаться на него и плюнул, когда попытки кончились провалом. В паука он кинул камень, и паутина разорвалась, а тельце насекомого сплющилось. Вся гадость повылезало из брюха паука. Густая блекло-желтая смесь вышла из тела и испачкала камень. Лапы паука задёргались и замерли в агонии. Отец взял ветку и пошевелил лапками. Он говорил голосом паука, хриплый и гнусавый: «Эй, Джигаго смотри, чё этот придурок сделал! Он меня расплющил камнем! Всё мое дерьмо вылезло из задницы. Прошу не ешь его! Умоляю! Это было для моих детей!».

Мы ржали, надрывая животики. Я согнулся в три погибели от его выходок.

Мы вышли из дремучего леса. Пожалуй, если бы не он, я бы надул в штаны со страху. Но надул со смеху.

В первый раз жизни отец показался мне хорошим приятелем и собеседником.

Мы вышли на лесополосу. Вдруг я увидел людей. Два охотника гонялись за индейцем. Последний оказался израненным, весь в кровавых ссадинах и кровоподтёках. Он с трудом успевал убегать от агрессоров, стрелявших из лука. Несмотря на общий вид, парень изловчался уклоняться от стрел.

– Скройся! – сказал отец и схватил меня за комья волос. Я пригнулся за деревья лесополосы.

Мы из укрытия наблюдали за убегающим парнем.

– Нужно ему помочь? – спросил я.

– Не уверен… – прошептал отец.

Я взял лук и прицелился в одного из догоняющих.

– Ты что творишь?! – завопил отец. – Ты забыл?! Это испытание! Никто друг другу не помогает, выживает сильнейший, и становиться мужчиной.

– А почему они вдвоём нападают на одного?! Это же нечестно!

– Пойми, в испытаниях нет чести. Только люди, которые выживают и становятся сильнее под напором трудностей. Он должен сам вывертеться из передряги. Больше никто не помогает…

– Нет, – покачал я головой и вытащил лук и стрелы.

Я прицелился в одного и выпустил по очереди десять стрел. Они вонзились ему в спину, одна – в руку. Бедолага повалился на землю, и от его трупа пошла тёмная лужа крови. Его напарник остановился и с шоком поглядел на труп. Я выскочил из склона и выпустил три стрелы. Одна из них влетела ему в глаз, другая попала в живот, третья промахнулась. Он согнулся, выплюнув кровь изо рта. Индеец вытащил стрелу из живота, и из колотой раны выглянули розовые кишки. Они вываливались из живота.

Я сшиб его с ног, вытащил нож и ударил три раза. В моих глазах застыли слёзы. Кровь брызнула в лицо, остальная часть испачкала руки и ноги. Я встал и очистил нож о траву, и скрыл его за пояс. Посмотрел на застывшего в оцепенении парня. Им оказался Абукчич – сын Каканиви и Миджиси. Его назвали «мышью» за проворность и ловкость, свойственная грызунам. Из-за худобы он пролезал во многие ущелья и узкие места. Мог с легкостью скрыться в лесу и поджидать кролика или фазана.

– Воу, Джигаго?! – вскричал Абукчич. – Неужели ты… до сих пор жив?.. и ты убил двух людей! О, ужас!

Я насупил брови. Они рассчитывали, что я умру первым же в испытании. Я сжал кулаки, и вены на руках вздулись и сгустились.

– НЕТ! Пожалуйста, НЕ УБИВАЙ МЕНЯ! – закричал Абукчич и попятился от меня.

– Стой!

Он замер.

– Я хотел спасти тебе жизнь вообще-то… а не убивать.

Он скорчил рожу, и я не проглядел в ней какой-то хитрости и ехидного замысла.

– Да? Оу! Спасибо тебе, спасибо… – Он приблизился ко мне, но с осторожностью. Посмотрел с глазами, полными надежды. Положил руку на мою и сжал её в знак благодарности.

Я посмотрел на его круглое лукавое лицо. Широкая улыбка застыла на его физиономии. Абукчич – самый бледный из бледных индейцев, из-за чего его могли перепутать с бледнолицыми. Вождь говорил, что это его дар кожи. Поэтому племя высылало его в разведку: одевали его в бродягу, выпускали в селения бледнолицых, где он вынюхивал всёнеобходимое, как крыса. И никто не подозревал, что он – шпион. Ходили слухи, что предки Абукчича полукровки. Мол, его прапрадед спал с бледнолицей женщиной. А она родила от него сына – полубелого полуиндейца. В Абукчиче словно раскрылись материнские гены.

В толпе индейцев я всегда различал выделяющуюся из них бледную круглую рожу Абукчича.

Но в испытании кто-то его заметно потрепал. Ссадины кровавой розой цвел, и на груди, и на локтях, и на ногах. Его густые тёмные волосы превратились в безобразные клочья и торчали в стороны. В когда-то живом взгляде я прочитал усталость.

– Пошли отсюда.



Солнце стояло в зените. Мы преодолели некоторую часть леса, и мои ноги изнывали от усталости. Казалось, я прошёл сотни миль, готовый упасть на горячую землю и умереть. Мы шли через густые дебри, сквозь терновники и шиповники. Взбирались на возвышенности и спускались со склонов.

Абукчич рассказывал, что суть испытание заключается продержаться более двух недель в лесу и выжить в нём. Последний выживший становиться победителем и возвращается в племя по цветным верёвочкам, закреплённым на ветках. Те, кто возвращается раньше срока, истребляют. Собираются лучшие стрелки племени, связывают нарушителя и стреляют тупыми стрелами, пока жертва, истекая кровью, не выдохнет последний воздух. Тело сбрасывают со склона на поедание птиц и зверей.

Всё испытание – полная дикость. Но она выявляет сильных личностей, несмотря на свою ненадёжность.

Абукчич объяснил, что если придут сразу два человека в срок, между ними проводиться бой. Кто победит в сражении, остается мужчиной. Проигравший умирает. Битва не на жизнь, а на смерть.

У меня создавалось ощущение, что Абукчич что-то недоговаривает. Он старался не упоминать излишних деталей.

Когда он кончил рассказ, Абукчич спросил, а что же случилось со мной. Я поведал ему историю, как меня сбил олень. С оленя история и началось. Я плыл в реке, полумёртвый труп, истекающий кровью с ободранным животом. Рассказал о моих намерениях самоубийства, что задуманное ничем не кончилось, кроме дикой, яркой болью. Она заставила меня как-никогда почувствовать себя живым. Эти странные обстоятельства зацементировали во мне некий фундамент взглядов и мыслей. Я родился в такой среде, что вырос слабым хлюпиком… но случай… ужасный случай поменял в корне весь спектр мировоззрения. Я стал гусеницей, которая окуклилась и превратилась в бабочку. Чёртова реинкарнация, изменение внутреннего «я». Меня пугали перемены, но я не видел другого выхода.

– Шрамы, которые оставило мне это испытание, заживут, но будут вечно напоминать о себе. Я уже буду не тем, – сказал я ему.

Подходил вечер. Мы прошли приличную часть леса и встретили на пути несколько трупов наших соплеменников. Некоторые умерли от ненасильственных обстоятельств: голод, холод. Другие стали жертвой несчастного случая: укус змеи, нападение волков, булыжников, упавших им на головы. Остальную часть перебили, словно скот. И убили их не самым лучшим способом.

В земле торчал длинный острый кол. А на нём кто-то поставил отрубленную голову. В глазах мертвеца застыл ужас. А в зубах был нож. Неровные, зазубренные концы отрубленной головешки свидетельствовали о том, что убийца использовал топор. Кровь на лице убитого не успела засохнуть и осталась алой.

– Чёрт, возьми, – прошептал Абукчич. Его брови нахмурились, но не в гневе, а в отвращении и жалости. – Это же Виппоно. Эх, дружище… покойся с миром.

Абукчич закрыл глаза старому другу и отвернулся в сторону. Он переводил сложное дыхание.

– Кто из нас мог такое сделать?! Мы же совсем недавно были детьми… а сейчас… убиваем своих же… Кто из нас такой жестокий?!

– Не знаю, – ответил я. Если во мне проснулась способность к убийству, то жестокость у других должна появиться.

Мы продолжили идти и встретили больше тел. У одного трупа вычленили руки, ноги и голову от туловища и разбросали в стороны. Туловище поедала стая ворон. Она осела на мясо густой тёмной пеленой и копошилась в ней. Я заметил, как одна из ворон острым клювом вытащила кусок кишки и проглотила её. Абукчич пошатнулся.

– А НУ КЫШ! – крикнул я и топнул ногой.

Стая ворон взлетела к небу и каркнула. От туловища осталось ужасное розовое месиво.

Дальше – хуже. Убийца выпорол живот бедному добряку Луни и повесил на дерево его же кишками. Я бы не пожелал такой смерти даже врагу. За поворотом увидели Нэпэйшни. Его голову раздробили на две дольки, а посередине виднелся глубокий широкий разрез мозга. Он сидел, уперев на дерево. Подбородок уткнулся в грудь, а глаза закатились, язык высунулся. Такого нелепого Нэпэйшни я никогда не видел. Но самое отвратное – мы могли видеть с такого положение весь мозг, кровоточащий из размозжённой головы.

– Чёрт, чёрт! – сказал Абукчич. – А вдруг он сейчас следит за нами?! Вдруг мы его новая жертва?!

– Хватит этих бабских воплей, – сказал я. Абукчич поднял брови в удивлении. Я и сам не ожидал, что произнесу эту фразу. – НЕ надо паники. Мы только хуже сделаем, если будем паниковать.

Я посмотрел на небо. Сквозь кроны деревьев пробивался тусклый багровый свет. Солнце склонилось за горизонтом.

– Скоро стемнеет. А в темноте мы будем ещё более уязвимы. Предлагаю найти какое-нибудь ущелье, залезть туда и устроить ночлег. Мы будем по очереди сторожить берлогу, а потом меняться. Согласен?

Абукчич, сглотнув, кивнул.

– Поскорее пошли. У тебя есть оружие?

– Нож только. Стрелы потерял.

Я хмыкнул и посмотрел на трупы.

– Возьми стрелы и лук у погибших. Похоже, они их почти не использовали.

– Ты издеваешься? Я не буду трогать мёртвых соплеменников!

Я схватил его за волосы и потряс, опустив к земле. Как же мне надоели его жалобы.

– Во-первых, ТЫ НЕ БУДЕШЬ ТРОГАТЬ ТРУПЫ! Ты просто соберёшь чертовы стрелы. Если ты будешь также продолжать, то нас настигнут. А мы будем безоружны, и прикончат и меня, и тебя с легкостью. Во-вторых, я тебе объяснил чётко: ХВАТИТ БЫТЬ ТАКИМ СУКОЙ! Не ной! Ты, наверное, не испытывал эти страдания, чтобы понять это. Если ты не приступишь, я покажу тебе, что Я ИСПЫТАЛ. КАКУЮ БОЛЬ ОЩУТИЛ! ЧЕРЕЗ ЧТО ПРОШЁЛ, ЧТОБЫ ОКАЗАТЬСЯ ЗДЕСЬ! ХОЧЕШЬ ЭТОГО?! ХОЧЕШЬ?!

– Не-е-ет…

– Молодец. Тем более, я спас твою жалкую жизнь, а мог лишь тупо не вмешиваться, и ты был бы среди этих трупов, сука! Будь ты на моём месте, ты бы так сделал. «Ох, это же всего лишь Джигаго. Слабый, сопливый Джигаго, который вечно на подсосе у своего отца. Избалованный тип. Пусть он лучше сдохнет», – передразнивал я Абукчича. – Так бы ты говорил. А теперь закрой хлебало и иди собирать стрелы, мать твою!

Я опустил его и толкнул. Абукчич прослезился, вытер сопли и глаза, выпрямился и с укором посмотрел на меня. Затем он отвернулся и начал собирать стрелы.




8


Дальше путь шёл через густые заросли высокогорного леса. Мы продвигались вверх по узкой тропе, поэтому уставали быстрее. Горный ветер продувал через деревья и ласкал кожу.

Наступила ночь, ясная и безоблачная. Мириады белёсых звезд сияли. Луна повисла на небе одиноким золотым кругляшом. Я смотрел на неё временами, когда, останавливаясь, переводил дыхание. Она казалась третьим спутником в нашем похождении, причём в прямом смысле слова.

Абукчич нёс стрелы и не разговаривал. В его уме не складывался образ, где я, держа за комья волос, учу его «уму-разуму». Какая-то невообразимая, абсурдная комедия. Ха-ха, посмотри, что за чудеса! Сам Джигаго, сопливый щенок вождя, утирает морду Абукчичу и заставляет его заткнуть пасть, повелев собрать стрелы. Интересная сказка.

Но сказкой происходящее не назовёшь. Это реальность, где мы после испытания поменялись ролями. Я и вообразить не мог, что судьба бросит на произвол одних, а других через страдания и боль сделает сильнее. А, может, не судьба?

Я поджал губы, вздохнул и развернулся, чтобы догнать Абукчича.

Что же до маньяка… Он меня не пугал. После всего пережитого, связанного с болью и отчаянием этот убийца кажется пустяком. Я не намереваюсь опустить руки и надуть в штаны из-за безумного ублюдка. Только не после всего пережитого.

– Когда мы доберёмся до этой пещеры? – спросил Абукчич.

– Совсем скоро. В этих местах наверняка есть пещера.

– Ты здесь был уже?

– Нет.

Разговор кончился. Абукчич уткнул подбородок в грудь, спасая шею от холодного ветра. Я же продолжал размышлять. И мои мысли привели к отцу. Вождь племени, сидящий в центре круга старост и обсуждающий повестку дня. Отец, скорбящий о давно потерянном сыне. Казалось, он потерял меня ещё тогда, когда избаловал и вырастил сопляком. Отец, отгородивший сына от жестокости сурового мира из-за того, что столкнулся в молодости с лицом войны. Он повидал трупов, крови и месива.

Стоп… А где?.. Где молодой отец?

– Слушай, Абукчич. – обратился я к нему.

Он остановился и посмотрел на меня. В его глазах читалось недоверие и некоторый страх, что я могу причинить боль. Он злился на меня ровно в той степени, в какой я ему причинил зла. В действительности же я дал ему хорошей пощёчины, чтобы тот не ныл и приступился к работе. Я оказал ему услугу, а он обижается, как баба.

– Мм? Что?

– Ты не видел моего отца?

– В смысле? То есть, перед испытанием? – недоумевал он.

Я огляделся. Никого. Кромешная тишина, яркая луна, высокогорье, лес и я с Абукчичем.

– Нет. Ну, молодой отец… Он сидел рядом со мной, когда на тебя напали те стрелки. Помнишь? Ты не видел?

Абукчич отшагнул от меня и нахмурил брови. До меня начало доходить. Мои убеждения, что отец – настоящий – угасали. Я ранее не ставил под сомнение это. Не задавался вопросом: «А не иллюзия ли отец? Может, он появился в моём воображении от одиночества?».

– Это шутка? – спросил Абукчич.

Галлюцинации прекратились, когда я встретил живых людей. Признаться, отец помогал мне, а обуза Абукчич путается под ногами.

– Ничего… я имел в виду, не знаешь, как там может поживать мой отец?

– Ну… сразу бы так сказал. Твой отец, наверное, занимается племенными делами. А чем ему ещё заниматься, вождю племени?

– А твой отец?

– Мой… Без понятия. Наверное, ловит рыбу. И молиться, чтобы я выжил.

А мой отец молился или уже похоронил меня?

– Ладно, не будем много болтать. А то стемнеет.

Абукчич кивнул и ускорил темп ходьбы. Я последовал его примеру, хотя соврал Абукчичу насчёт боязни.

Я остановился, нет, затормозил, вперев ноги в землю, и окоченел. На возвышенности, скрывшись за деревьями, стоял гордый осанистый олень. Его могучие рога можно было перепутать с толстыми ветвями лиственницы. Олень… красивый, невероятный и мощный. Самое благородное и священное животное. Но почему он забодал меня? А… я ему не угодил. Я кричал на него. Стоп… Это же тот самый олень, напавший на меня.

Судорога начала сковывать мне руки. Я пытался открыть рот, чтобы позвать уходящего Абукчича.

Олень продолжал стоять, возвышаясь надо мной на добрых шесть метров. Но, несмотря на расстояние, я видел его, как на ладони. Мой взгляд впился в его тёмные, блестящие глаза, напоминавшие бусины. В этих глазах я мог прочитать гордость, свойственную животным. Гордость альфа-самца. Также я видел в его выражении глаз могущество… но не вульгарное и грубое, а благородное, свойственное джентльменам. Не знаю, есть ли среди оленей джентльмены.

Рот пришёл в движение, и я подозвал Абукчича. В моем голосе слышались визгливые нотки.

Он подскочил ко мне с невероятной скоростью.

– Что случилось? – услышал я боязливый тон Абукчича. Он подозревал, что я ему покажу ещё одну жертву рук таинственного маньяка. Или самого убийцу.

Он посмотрел на то место, где я пристальным взглядом сверлил лицо оленя. Абукчич с возрастающим недоумением обратился ко мне:

– Что такое?

– Ты… видишь оленя?

– Какой ещё олень?

Я повернулся к Абукчичу, с трудом сдержавшись оттого, чтобы не вскочить и схватить его за уши:

– Олень… самый настоящий олень. Большой такой, гордый. Ты, что, оленей не видел?

– Меня удивляет две вещи, – сказал Абукчич приторным тоном. – Во-первых, откуда ТЫ можешь знать об оленях, когда ты просиживал задницу в доме, а мы с ребятами и вождём смотрели на самого настоящего оленя. Во-вторых, нет тут никакого оленя. Может, ты вместо белки перепутал его?

Я сжал кулак, и Абукчич отшатнулся в сторону.

– Только не бей! – вскричал он.

Я разжал кулак и посмотрел обратно. Олень ушёл. А может, испарился? Может, олень тоже плод разыгравшегося воображения? А кто тогда вспорол мне живот своими острыми рогами и бросил в быстро несущуюся реку? Но если олень – очередная иллюзия, то это объясняет, почему раны зажили так быстро.

– Заткнись, – произнёс я, не смогши сказать что-то вразумительное Абукчичу.

Он вернулся на тропу и продолжил идти. Небось, записал меня в список умалишённых.

Я в последний раз поглядел на то место, где стоял олень. Почувствовал нарастающую тревогу. Она вибрировала во мне, отдаваясь судорогой и дрожью. Я вытер наступивший пот, развернулся и пошёл за Абукчичем.



– Погляди!

Мы наткнулись на – о да! – ущелье. У Абукчича засверкали глаза, голос оживился. Он бы оттанцевал пляску, если бы умел её исполнять. А я вздохнул от облегчения.

Первым в ущелье залез Абукчич, переполненный нетерпением. Но он сразу же выскочил оттуда, задыхаясь воплями и криками. Из ущелья вылетела чёрно-коричневая стая летучих мышей. Они вихрем устремились к небу, пища и хлопая крыльями. Абукчич дрожал, лёжа на редкой травке. Его глаза, лопнувшие в кровавой сетке сосудов, не отрывались от удаляющегося тёмного урагана мышей. Они превратились в огромные шары, а зрачки сузились. Со временем он приходил в себя, и дыхание успокаивалось, и сердцебиение приходило в норму, и дрожь исчезала.

Я покачал головой и залез в ущелье. Для того чтобы залезть внутрь, мне пришлось втиснуться и приложить усилия, чтобы руки или ноги не застряли в проходе. Её узость впечатляла, из-за чего в первые мгновения я вздохнул от разочарования, что мы нашли неподходящее укрытие. Но, встав на ноги, я оказался в просторной сырой пещере. На её потолке висели загрубелые сталактиты. С них капала вода, которая, разбиваясь о пол, превращалась в небольшие сизые лужицы. Да, сырости хватало, но огонь развести – не проблема.

Я подозвал Абукчича, сказав, что мышей не осталось. Как он мог испугаться своих сородичей?

Мы развели костёр. Я наложил сухих листьев в качестве матраса и лёг. Абукчич последовал моему примеру.

Огонь трескался, шуршал. Ветки, находящиеся в сердцевине пламени, покрывались испариной, алели и скрючивались в чёрные, обугленные пальцы. Багровый отсвет костра плясал на стенах пещеры. Танцевали и тени на этом медном фоне.

Понежившись в новой обители, я встал и вышел из ущелья. По договору я первым стоял на стороже, через некоторое время будил Абукчича, и тот принимал пост. Мы условились меняться по каждые два часа до восхода солнца, чтобы каждый из нас выспался и набрался сил.

Абукчич заерзал на самодельной кровати, закрыл глаза и захрапел. Я оторвал взгляд от него, взял лук и стрелы и вылез из ущелья.

Луна висела на прежнем месте. Ничего не изменилось, кроме неба: тёмные облака скучились на них. Я плюнул в сторону, лёжа у ущелья. Навострил зрение, слух, смотрел по сторонам, не отпуская лук. Самое худшее осталось в прошлом. Я пережил невероятный кошмар.

Взглянул на раны. Самые крупные затянулись, но стоило тебе их тронуть, как тут же они отдавались пульсирующей резкой болью. По ощущениям я бы сравнил с укусом осы. Она пронзает кожу жалом, и наступает колкая резь и вспышка, заставляющая тебя скорчить лицо в жуткой гримасе и стиснуть зубы. Боль притупляется, но отчего становиться невыносимой: место укуса вспыхивает жаром, покрывается испариной, жжёт и горит, пухнет. Вся палитра телесных ощущений разбрызгивается на холст. Все нервы натягиваются в тугой узел в одно место и сгорают, словно Феникс.

Я отдёрнул руку, прикусил губу до крови.

Что же до мелких порезов, то они не заживали. В некоторых местах успел скопиться гной, отчего они воняли запахом воспалений и инфекций. Их следовало промыть. Главный лечащий шаман рассказывал, что кровь – хрупкая смесь. Она может заразиться от прочей «дряни», и заживление ран станет длительным процессом. Даже мукой.

Что-то подобное произошло и со мной. Я «заразил» кровь.

Несмотря на то, что падение кончилось, оно напоминало и напоминало о себе. Да, я выжил, переродился. Но переродился в другой оболочке – в оболочке, покрытой болезненной слизью, где нервы в напряжении, готовые вспыхнуть. Я превращался в бомбу замедленного действия. Становился раскалённым булыжником, куда ударила молния.

Но боль – лишь внешняя маска. Меня преследовали кошмары.

Да, когда я остался в одиночестве, монстры из моего разума вышли из-под завесы. Страшнее остаться с самим собой, со своими тараканами в голове и скелетами в шкафу. Они пугают и застают врасплох. С людьми ты можешь не бояться, потому что с ними ты показываешь не свою личность, а чужую, выдуманную тобой. Ты её хорошо сыграл, но на деле же ты сталкиваешься с настоящим «я», каким боялся его показать людям, когда остаешься в уединении. Поэтому люди бояться одиночества – бояться встретиться с настоящим самим собой, которого они прятали от людей.

Я будто посмотрел в зеркало и от этого похолодел. То, что я увидел, поразило меня.

Я увидел сквозь возникшее зеркало щенка. Маленький, миловидный скулящий щенок. Может, слепой и новорождённый. Хотя нет… он прожил некоторые дни, чтобы стать больше, но он мелкий для взрослых псов. Щенок сидел на шее старого пса. Его отец разозлился, что сын наглеет от избалованности. Любовь и ласка иногда делает нас слепыми. А глаза открываются в последний момент, когда забота превращает их детей в настоящих дьяволов.

Пёс зажал пастью шею щенка и выкинул за двор. Щенок попал в чуждый ему мир жестокости и боли. Всё это время отец защищал сына от суровой реальности, сажая его в рафинированную нежную среду. Щенка понесло в разные стороны: он скулил, плакал, сжался в комок, в угол, спасаясь от холода и зверей. Ему встречались злые бродячие собаки, готовые его растерзать и сожрать. Судьба заставила щенка настрадаться: его избивали дворняги, он голодал, рос в холоде… Но сквозь боль, страдания, трудности из него вырос могущий, здоровый пёс. Природа приказывает слабым умирать под давлением сильных.

Туман рассеялся, и повзрослевшего щенка я не увидел. Он испарился с мглой. Но я лицезрел все муки, испытываемые щенком. Ему приходилось вгрызаться в сородичей, есть в подворотнях невкусную, протухшую еду, каждый день чувствовать холод и сырость обители. Он, засыпая, держал в голове мысль: ради счастья он готов бороться, готов осилить слабохарактерность и продолжать вгрызаться когтями за лучшую жизнь. Страдания сделали его сильным, и он встретил отца. Но чем кончилась история, я не узнал.

Я сидел в глухом лесу, на высокогорье. Дул холодный ветер. Я слышал звонкий храп Абукчича, отдававшийся эхом в пещере. Сидел, расслабив руки, державшие лук и стрелы. И плакал. Рыдал. Все раны снова раскрылись во мне, вспыхнули пронзительной, ярко-насыщенной болью, отчего мир налился красками, затем потемнел в моих широко раскрытых опухших глазах. Я скорчился, застонал. Боль перекрывала все душевные страдания – вечный её спутник. Нервы накалились до предела, а вены взбухли до широких толстых змеек на теле. Боль напомнила мне, ради чего я тут сижу и сторожу ущелье – чтобы вернуться в родную землю и встретить отца. Чтобы показать всем тем, кто меня похоронил в первые же минуты испытания, что я смог и поборол всех. Чтобы увидеть на их самодовольных лицах шок. «ДЖИГАГО СПРАВИЛСЯ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!». Чтобы утереть этой кучке нос и стать настоящим мужчиной.

Боль, заставившая меня как-никогда чувствовать себя живым и ценить любую минуту.

Я ударил себя по лицу. Слёзы прекратились.

Вытер покрасневшие, набухшие глаза.

Раны начали стихать от напряжения. Нервы успокоились.

Я посмотрел на склоны лесистой горы. И…

Олень. Тот же самый олень стоял на склоне и смотрел на меня. Он кивнул, и его длинные рога задели ветки дерева. Олень словно давал знак, что я иду по верному пути.

– Сынок, запомни, олень – священный дух в лесах. Если встретишь оленя в лесу, будучи отчаянным, знай, что сами силы леса помогают тебе избавиться от мусора в голове и встать на правильную дорожку. И не нападай на оленя. Это самое главное. Олень поможет.

Эти слова говорил отец за год до описываемых событий. Он рассказывал мне про божественные силы леса. Говорил о духах, обитающих там. Они могут перевоплощаться в разные образы. Некоторые умирают в лесу, не пройдя проверку. Это делает специальный дух. Злое существо-очиститель.

Я решил, что если «очиститель» до сих пор не покончил со мной, значит, во мне что-то кроется. Я встал, посмотрел по сторонам. Взглянул на оленя. Он исчез.

– А что если… тебя видят лишь избранные? – произнёс я и замолк.



– Просыпайся, Абукчич!

Абукчич вздрогнул. В его горле застыл крик, а на лице отразился ужас. Он застыл на короткое мгновение. Мозг обработал информацию, уяснив, что перед ним не шестирукий людоед-великан, не огромный монстр-летучая-мышь, не лесной демон, а я – Джигаго.

– Господи, это ты… – выдохнул он и посмотрел в сторону.

– Я своё отдежурил. Тебе пора.

Абукчич встал, хрустнул пальцами, взял стрелы и лук.

Я лёг на ковёр листьев, посмотрел на костёр, на Абукчича. Он вылез из ущелья. И мне на минуту показалось, что на его заднице виляет хвост. Крысиный голый хвост.



– Этот придурок поверил, что можно вдвоём пройти испытание? Хах, псих… Нужно его сейчас прикончить, иначе если мы оба придём в племя, то устроят состязание. Он меня точно выиграет. С каких пор он стал таким… жестким и сильным? Сопливый мальчишка вождя… совсем его не узнаю.

До меня доносились лишь некоторые отрывки из монолога Абукчича. Я спал, но слышал задним числом его речь, обрывающуюся на внезапном моменте.

– Зарежу-ка его ножом, – до меня донёсся цокот лезвия. – Зарежу как свинью…

Наступила продолжительная тьма. Я раскрыл глаза, увидел пляшущие язычки пламени, мягкий отсвет огня на стене. Закрыл глаза. Уснул. Услышал снова обрывки речи:

– Зарежу его… Или лучше выстрелить из лука?

Я старался выйти из сна. Моё подсознание било тревогу. Да, во сне мы более уязвимые и беспомощные. Когда ты спишь, любая крыса вонзит нож в спину.

Я застонал, но сон оказался сильнее.



– ВСТАВАЙ! – услышал я чей-то ужасающий по громкости голос. Он застучал по стенкам пещеры, разносясь раскатистым эхом в ущелье.

– ВСТАВАЙ!

Я дёрнулся, открыл глаза и увидел погасший костёр. Серый пепел да тлеющие угольки. Я поднял голову и увидел огромный, тёмный силуэт, стоящий у порога ущелья. Он потушил костёр, и мы находились в глубокой тьме. Я не разглядел его лица. Я слышал лишь прерывистое, бычье дыхание. Капала вода со сталактитов – кап-кап!

Кап-кап!

Кап-кап!

Это звонкое капание напрягало.

Я пошарил по карманам, но не нашёл ножа.

– Кто ты такой?! – закричал я, и голос задрожал. Дыхание потяжелело. – Где Абукчич?!

– А… – услышал я протяжный, глухой голос, шедший в нос. Хах, на мгновение он показался мне зловещим.

– Что значит «А»?!

– Эта крыса сдала тебя, когда я появился. Я застал его врасплох. Он разговаривал сам с собой, держа твой нож в руках. Крыса намеревалась тебя зарезать, когда ты спал. Он умно хотел поступить в отличие от тебя. Зачем ты только взял его, если суть испытания заключается «никому не доверяй, выживает один сильнейший»?

Я молчал, пронзая тьму проницательным тревожным взглядом. И шарил рукой во тьме, чтобы найти хотя бы стрелу и воспользоваться ею точно копьём.

– Вообще я очень удивлён, что ты выжил. Ты последний живой из индейцев. Остальных я либо перебил, либо они сами сдохли. За эти две недели, которые мы здесь, я прошарил весь лес и сосчитал трупы. Всего 25 участвующих. Тел сейчас 23. Я был удивлён, что не нашёл тебя первым. Думал, река унесла за дальние края, либо медведь сожрал.

Я шарил и шарил рукой по полу. Кончай комедию, Джигаго! Ты в ловушке у зверя. Здесь один тупик, а он своей огромной тушей заслонил проход. Стрелы снаружи, в том числе и лук. Я остался обезоруженным, слепым и беспомощным. Я даже не увижу лица своего убийцы.

– Похвалы тебе. Похоже, отец тщательно молился за тебя. Хотя он с отсутствующим лицом смотрел на тебя перед испытаниями. Конечно, у него же такой сопливый нытик-сын.

– …

– Браво тебе! Ладно… хочешь, чтобы я быстро тебя прикончил или медленно?

Силуэт приближался, и сумеречный свет, исходивший из ущелья, входил в пещеру узкими лучами.

Я отдалялся ползком от него. Шарил рукой по полу в надежде на… Рука коснулась чего-то холодного. Пальцы пощупали предмет – острый, металлический. Наконечник стрелы. А за ним вся стрела. Я схватил стрелу и спрятал под карман.

– Куда ты уходишь, скунс?!

Я остановился, ведь если я попаду в тупик, то он меня настигнет быстрее. Я должен выбрать подходящий момент для внезапной атаки.

Рука шарила по полу. Она нашла выпирающий из земли острый сталагмит. Каменная эрозия разъела некоторую её часть. Я ударил по сталагмиту, и камень стал трескаться, как песок. Я схватил сталагмит и увидел, что осталось полметра до того, как мы встретимся в схватке.

– Кончай комедию…

Я вскочил с диким, пронзительным рыком. Прыгнул к убийце, словно гепард, растянувшись во весь хребет и обнажив когти. Мои руки угодили его в жилистые ноги. Я повалил его на землю. Схватил сталагмит и ударил по телу. Он попал в челюсть. Я услышал хруст, почувствовал хлынувшую кровь. Я ударил второй, третий раз, и сталагмит рассыпался от стольких ударов. Похоже, эрозия насквозь прошлась по нему. Я увидел руку убийцы, держащую мой нож. Я схватил её.

Мы сцепились в партере. Кувыркались в разные стороны. На полу то оказывался я, то он. Я держал тисками руку с ножом и сдерживал её. Его хват оказался сильнее моего, и нож ближе и ближе надвигался к моему лицу. Лезвие застыло в сантиметре от моего глаза. Руки у убийцы тряслись. Похоже, у него руки дрожали всякий раз, когда он убивал.

Кончик острого ножа нацарапал мне лицо. Кровь хлынула из полос, и я закрыл глаза, чтобы она туда не попала.

– Я сильнее тебя, Скунс!

Я высвободил ногу из-под его ног и ударил в пах. Убийцы издал стон, отпустил нож. Я оттолкнул его в сторону. Перевернулся, чтобы схватить нож. Он схватил меня за шею, уволакивая от цели. Нож отдалялся, а руки не доставали. Я издал саднящий горло крик и ударил локтем в его лицо. Расквасил нож. Он пошатнулся, встал во весь рост, схватившись за окровавленный шнобель, и стукнулся головой об сталагмит, низко висевший над потолком. Убийца упал на бок, одной рукой держась за голову, другой – за нос.

Я тем же временем вскочил и попытался схватить нож. Он оказался почти у меня в руках, если бы… не убийца схватил меня за ногу и потянул. Мои пальцы вытолкнули нож через ущелье в лес. Я ударил ногой по рукам убийцы, и он отпустил меня.

Я перевернулся, и убийца сообразил мою ошибку. Он прыгнул на меня, надавив весом. Его преимущество заключалось в невероятной жестокости и разнице в весе. Агрессия делает тебя сильнее.

– ЕСЛИ Я ТЕБЯ НЕ МОГУ ПРИКОНЧИТЬ БЕЗ НОЖА, ТО ЗАДУШУ ГОЛЫМИ РУКАМИ!

Его тяжёлые, мясистые руки опустились на шею. Он перенёс центр тяжести, сжимая и сжимая моё горло, впиваясь ногтями в кожу. Кислород перестал доходить до мозга. Я почувствовал горькое, металлическое удушье. Попытался выбить руки убийцы, бил по ним, но каждый удар становился слабее. Мои ладони смягчались, тело становилось ватным.

Я издавал тихие всхлипывания, теряя сознание. Мир темнел, я отходил.

Сквозь завесу наступающей тьмы я разглядел лицо убийцы. Ромб света падал на его морду. Убийцей оказался Нуто, сын Накпэна и Адсилы.

Нуто приступал к каждому новому делу с огнём и жаром. В его глазах горел азарт. И он иногда вспыхивал, как бомба, за счёт своего холерного темперамента. Нуто – один из пятерых здоровяков среди моих сверстников. Его жилистые, сильные ноги позволяли Нуто пробежать сотни километров и прыгнуть до одной из высоких веток лиственницы. Он многие часы потратил на работу в различных предприятиях, отчего у него стали крупнее мышцы в разных местах.

– Я бы тебя грохнул, даже если бы у тебя были гребаные стрелы.

Его слова оживили меня и привели в действие. Я раскрыл глаза, шевельнул руку. Она опустилась в карман за пояс и вытащила стрелу.

– Аргнхнегагрнархг, – задыхался я, и Нуто наслаждался моим перекошенным лицом.

На его лбу образовался тонкий блестящий пот, стекавший к переносице носа. Он облизывал губы.

Я высвободил руку из-под него и взмахнул ею.

Нуто перестал улыбаться. Он отпустил меня, но… поздно. Когда воздух поступил в лёгкие, мой удар вышел сильнее.

В зрачках Нуто отразился сверкающий наконечник стрелы. Его лицо поблекло. Он успел зажмуриться прежде, чем я проткнул стрелой ему глотку.

– А-А-АХ-х-х-х… – выдавил я из своих лёгких. Металлический наконечник стрелы глубоко врезался в глотку Нуто. Вышел сухое чавкание, появились струйки крови.

Я оттолкнул его тело и выполз из ущелья. Мне казалось, я застряну, не смогу пролезть, и Нуто доберётся до меня. Но чувство инстинкта самосохранения, любовь к жизни и желание хвататься за всё, лишь бы выжить, спасли меня. Я выбрался в лес.

Набрал в разгорячённые лёгкие свежего воздуха. Посмотрел на небо. Горизонт краснел от восходящего солнца. Я потёр горло, и она ответила мне саднящей болью. На шее появились пурпурные синяки. Я с надсадным кашлем отхаркался кровью. Пополз к валявшемуся на земле ножу. Взял его и сжал рукоятку. Повернулся в ущелье. Оттуда выползал полуживой Нуто.

Его голова высунулась из ущелья. Лицо перекосила гримаса боли и ненависти. В глазах горело дикое желание прикончить меня. Они превратились в горячие бледно-багровые хрусталики. Шли слёзы. Кожа вздулась, вся пунцовая и потная. Он мотал головой в разные стороны, клацал кривыми зубами, брызгая слюни по подбородку. Из шеи торчал обрубок стрелы, а из раны хлестала кровь.

Будь Нуто аккуратнее, он бы вылез из пещеры. Но такой здоровяк с лёгкостью застрянет в ущелье. Он уже не мог вытащить голову, как бы тот не старался и не прилагал усилия.

Да, жестокая смерть – застрять головой в ущелье, обливаемый кровью из глотки.

Я смотрел на этого зверя и сжимал, разжимал нож.

– Ты убил столько людей, – сказал я. – Причём жестоко. Ты просто несчастный ублюдок. Нет, ты не мужчина. Я не хочу, чтобы индейцы из нашего племени называли тебя достойно «мужчиной».

Нуто замотал головой быстрее. Кровь расплескалась и на траве, и на стенках. Он заслуживает медленной, мучительной смерти.

Я стоял с ножом перед охотником, попавшимся в собственный капкан. Я смотрел на него без чувства жалости. Только отвращение. Меня заставили выбирать: оставить его умирать мучительной смертью или покончить быстро?

Я подошёл к нему и вытащил застрявший в глотке наконечник стрелы. Из раны хлестнул фонтан алой, насыщенно-рубиновой крови.

Я отошёл. Собрал стрелы, лук, раскиданные на земле и взглянул на труп Абукчича.

Он лежал на траве, раскинув руки и ноги, будто звезда. На его теле копошились мухи, а на ноге сидела ворона. Я прогнал их и посмотрел, что с ним сделали. Тушу Абукчича выпотрошили. Нуто разбил ему голову огромным камнем. Я увидел на траве высохшую розовую кашу мозгов Абукчича. Убийца удосужился сделать разрез с шеи до живота и из него вытащил все внутренности. Они лежали на траве либо съеденными животными, либо сгнившими под ветром высокогорья. Один из воробьёв поедал тонкую кишку Абукчича.

– Крысы разве заслуживает подобной смерти? – спросил я. Посмотрел на Нуто.

Он до сих пор оставался живым, но не мотал головой. Силы у него иссякли, и достаточный литр крови истёк из раны. Глаза стали отсутствующими и стеклянными. Но губы, засохшие кровью, шевелились. Они шептали:

– Ты тоже заслуживаешь такой смерти…

Я покачал головой и оставил умирающего Нуто. Продолжил путь.




9


Я завязал верёвкой стрелу, надел её на тетиву и прицелился, стоя на берегу быстрой реки. Рыбы то и дело выпрыгивали из воды. Я выстрелил. Стрела промахнулась в двух сантиметрах от цели. Я потянул верёвку и взял стрелу.

– Лучше целиться чуть ниже, потому что рыба может либо ускориться, либо притормознуть, и стрела не попадёт в цель.

Появился отец. Он стоял возле моего плеча, улыбался с мальчишеским задором и с прищуром смотрел на реку. Вдыхал её свежий аромат и наслаждался утренним солнцем. В нём бурлила жизнерадостность, и она заразила и меня. Я улыбнулся, прицелившись и выискивая новую жертву. Улыбка бы показалось со стороны нелепой, ведь я пережил ужасное событие. Находился на волоске от смерти. Что ж, стоит на минутку абстрагироваться от вселенского зла, чтобы сохранить нервы. Иногда стоит смотреть на мир мальчишескими глазами.

– Эгей! – толкнул меня локтем отец, выдавив смешок. – Твои улыбки не помогут выловить рыбу!

– А твои? – засмеялся я и толкнул его в ответ.

Отец засмеялся, засучил рукава, насупив брови. Он изобразил взвинченного вождя и понизил голос:

– Маладай мольчик, чьо фы сьебе возомьинили?!

Я упал на землю со смеху, с трудом не выронив лук в реку.

Отец стал ходить тяжёлыми шагами, почёсывая затылок. Он говорил странные слова не на индейском языке.

– О чём ты бормочешь? – спросил я, успокоившись от истеричного гогота.

– Да так, – он улыбнулся и плюнул в сторону. – Язык бледнолицых.

Я поднял брови в удивлении и улыбнулся шире, ударив по бедру.

– Хэй, индеец, откуда знаешь язык бледнолицых?

– Наши старосты готовят нас к приближающейся войне, – сказал он и заржал. – Представляешь?

Я поблек. Глаза остекленели. В 19 лет отец отправиться на войну веселым, наивным мальчишкой, а вернётся другим человеком. Его улыбка напрочь исчезнет с лица, кожу избороздят глубокие морщины, в усталых глазах останется отпечаток страха и тревоги. В зрачках будет отражаться лицо войны. Когда ты взглянешь в эти глубокие глаза, полные боли и отчаяния, ты уже не сможешь выбраться. Тебя засосёт глубокая бездна. Поэтому меня всякий раз напрягал долгий взгляд отца.

Я взглянул в глаза молодого папы.

– Что такое, пацан? Что случилось? – спросил он.

Я всмотрелся в его зрачки и… О нет…

Передо мной вспыхнули огни. Сотни рыжих огней, поедающих леса. Деревья мёртвыми обугленными грузами падали на земли. Небо застилал тёмный ковёр дыма. Горящие деревья сдавливали сотни индейцев. Из-под пляшущего пламени выходили они… белолицые… Они, одетые в чистые синие мундиры без пятен сажи или пепла. Как им удавалось сохранить такой блеск в центре пожара?! Они, надвигающиеся с кучей острых штыков и винтовок. Они, нёсшие тёмно-синий, красный флаг с короной. Они называли себя посланцами Великой Британии. Я слышал крики женщин, детей и стариков. Я видел людей, жарящихся в огне. Их тела покрывались волдырями, которые лопались и чернели. Они превращались в ходячие угольки, вопящие о помощи. «ПОМОГИ, ДЖИГАГО! ПОМОГИ НАМ!». Я видел истреблённые трупы индейцев. Они погибли под пулями и штыками белолицых. Их свалили в яму, в одну кучку и намеревались сжечь. Мы отступали. Они ехали прочь на конях. Стрелы кончились, ножи затупились. Ничего не помогло. И на одном хромом коне ехал ошеломлённый юноша – совсем мальчишка, на чьём лице ещё рос пушок волос. Мой отец. Он воспринимал происходящее как интересную игру, но жестокая реальность дала пощёчину молодому парню и показала ужасы войны. Его коня пристрелили, и папа упал в одну из ям мертвецов. В то время как оставшаяся кучка индейцев неслась прочь от ватаги белолицых. Позже отец узнает, что их всех перестреляли. И он остался единственным живым. Парень. Совсем мальчик, не ожидавший такого хаоса.

Он лежал в яме гниющих трупов среди знакомых соплеменников. И рыдал. Его завалили ещё несколькими трупами. Он наделся, что умрёт, задохнувшись под телами трупов. Но через некоторое время тела начали разбирать белолицые. Остальные ямы они сожгли. А эту решили разобрать. Отец не мог найти ответа, с чего это белолицым пришла такая идея. Выбрав несколько трупов, погрузив их в повозки, они уехали, оставив яму без огня.

Лес догорал. Умирающие выдохнули последний воздух и уснули крепким сном. А отец выбрался из ямы и побежал сломя голову к племени.

Придя домой, он не мог связать двух слов воедино, чтобы высказаться. Вождь отправил единственного выжившего воина к шаману. Он ему и возвратил дар речи.

Я видел, что отца не раз отправляли после этого на военные походы уже с другими воинами. Он прославился в племени как «человек, чудом выживший среди трупов». Может, благодаря этому, плюс с его заслугами племени, его сделали вождём.

Видения уходили. Молодой отец исчез. Я осел на берегу.

«Неужели он пережил такой ужас?» – спросил я.

– Ладно, хватит… нужно нормально поесть, – с этими словами я взял лук и стрелы, готовясь поймать рыбу.



Рыба выдалась неплохой, но приготовил я её не лучшим образом. Поэтому меня мутило, а голова покрылось тонким слоем холодного пота. Я вытер испарину на лице, пробираясь сквозь заросли леса и находя разложившиеся трупы соплеменников. Положил ладошку на лоб и оценил температуру. Виски пульсировали, в глазах начали плясать тёмные козявки, а меня бросало то в жар, то в холод.

Я едва не упал, когда ноги запутались об лишайники. С трудом смог сохранить равновесие, схватившись за ветвь. Вытащил миниатюрный, но острый ножик. Он стал моим путником, помощником во всех экстренных моментах. Нож – неоценимая вещь, когда ты находишься в лесу. Я разрезал заострённым, вогнутым в сторону лезвием вцепившиеся в меня лишайники. Отбросив обрубки в сторону, спрятав оружие за пояс, я постоял, пошатываясь, приходя в чувство и трезвость, и продолжил идти.

Голова пошла кругом, зрение туманилось. Я чувствовал, что какая-то сила утаскивает меня из реальности, отчего я слабею и слабею. Да-а-а, отличным вариантом бы послужила тёплая кроватка, где бы я… О-о-ох… Чего это я стал зевать?

Я запутывался об свои ноги, двигался, как пьяный.

В поле зрение, совсем поблекшее и затуманенное, попал один объект. Он заставил застыть меня в каменную статую. Я пришёл в чувство, и расплывчатая, смутная, аморфная вещь приобрела отчётливые контуры.

И меня осенило. Я увидел синюю ленточку, привязанную к ветке сосны.

– Не забывайте: когда вы останетесь одни в испытании, вы должны рано или поздно увидеть ленточки. Мы их вешаем на деревья, когда проходят две или три недели после испытания при условии, если остался один выживший. Как мы узнаем об этом? У нас есть орёл, витающий над чащей леса и следящий за ходом испытания. Он шепнёт нам на ухо, когда пора вешать ленты. НО не говорит, кто выжил.

Эту речь нам говорили в начале испытания, показывая ленту морского цвета, длинную и сверкающую. Когда я смотрел на ленту, то до меня доходили грустные мысли, что я вряд ли её увижу во время испытания.

– Да, Джигаго, – толкнул меня в бок Нуто, стоявший возле меня во время речи. – Любуйся этой лентой, да, смотри и запоминай. Ведь я тебя потом прихлопну.. Клянусь, повяжу твои глаза, когда найду ленту. Ха-ха…

Я не обратил на Нуто никакого внимания, но… Боже, что творилось в голове этого человека, когда он начал серию зве рских убийств? Испытание наоборот сделало его монстром, а не мужчиной. Других сделало слабыми – Абукчич.

Я сжал кулак, стиснул зубы и посмотрел на чистое, немного багровое от приближающегося заката небо. Властный орёл с широкими крыльями витал над лесом. Он посмотрел на меня, и я не смог выдержать его колкого, неприятного взгляда и увёл глаза. Куча острых раскалённых иголок вонзились мне в тело.

Возвратились жар и слабость.

Я увидел остальные ленточки. Они потянулись по лесу. Я стал идти по их направлению.

Солнце садилось за горизонт, и в лесу темнело. Я шёл с мрачной, напряжённой физиономией.

Я предчувствовал угрозу. Да… она словно нависла надо мной злой тучей. Я остался один. Один-одинёшенек в жестоком, кровавом лесу с кучей гнилых трупов.

Лес, принявший море тел каждого поколения индейцев. И где-то в глубине земли таятся останки тех мальчишек. Парней, которым не суждено стать мужчинами. Они остались под толщей почвы – остались детьми. И они ждут новых мальчишек и вопят: «О, Абукчич, о, Нуто, о, вы все! Неужели вы тоже пополняли ряды мёртвых невинных детей, которых втянули непонятно во что! Эти взрослые, по чьим жестоким играм выбирается якобы „сильнейший“. АХАХАХА! Давайте танцевать, вечно танцевать и петь тем странникам, которые заглянут в наш лес!» – слышались их голоса. И мертвецы выползали из земли, и из трещин высовывались жёлтые черепа, скрипящие гнилыми зубами. Слышишь цокот? Хах, это скелеты играют на собственных костях! О, праздник, о дивное веселье!

Я шёл, заставляя себя не оглядываться, потому что боялся, что, повернувшись на зов и голос, увижу мертвецов. И с ними совсем свежие души Абукчича, Нуто и других моих сверстников. Они сидят на краю пропасти в обнимку и сверлят взглядом мне спину, машут рукой на прощанье. Но рука с ободранной, дряблой кожей, показывающей белые, мраморные кости. «Пока, Джигаго! Ты заходи, если что! Ты заходи, если живые станут надоедливыми! А всё-таки такую цену ты отдал, чтобы быть живым и по праву считаться мужиком!» – кричали они мне в спину и утихали.

Да, я боялся. Я бы вырвал волосы, боясь не живых, говорящих мертвецов, а накатывающей волны безнадёжности и чувства собственной бездарности. Когда разговариваешь с мёртвой компанией, то всякое желание к жизни пропадает.

Чёртов лес! Он хранит заблудшие души и кошмары. Заглянешь туда и увидишь призраков прошлого, что застряли в лесу и не выбрались. Но столкнешься (это страшнее любых мертвецов и монстров) со своими тараканами в голове.

– Нужно выбираться из леса быстрее, – сказал я, следуя за лентами.

Но я чувствовал обратную сторону мистического леса. В лесу царствовали и добрые духи. Олень. Он вытащил меня из могилы, подставив рога, а я за них схватился. Правда, вначале он сам меня туда скинул, забодав, как следует, выбросив моё тело в реку..

Я ощущал силу добрых духов, не позволяющих мертвецам утянуть меня в их царство.

– Всё зависит от тебя. Мы лишь подталкиваем, – услышал я таинственный шёпот не то мужчины, не то женщины.

Холодные мурашки прошли по телу, сотни раскалённых игл вонзили ушко. Я вздрогнул, но не повернулся.

Небо стягивалось серыми, бесформенными тучами. Пошёл ветерок, внезапный и беспричинный. Я задрожал, но не остановился. Зубы постукивали в такт дуновению ветра.

– Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

– Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

– Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!

Ветер усилился, превратился в вихрь и начал бить мне в спину. Я увидел сотни преющих листьев, поднявшихся в воздух, и побежал. Бежал, не оглядываясь, а в ушах рокотало: «Н-НЕ-Е ОСТАНАВЛИВАЙСЯ!!!», «Всё зависит от тебя. Мы лишь подталкиваем» и «Пока, Джигаго! Ты заходи, если что!». Оно нонстопом звучало в ушах вместе со свистящим завыванием ветра и шелеста вихрящихся листьев.

Мои волосы начали развеиваться, заслоняя глаза. Ветер оказывался сильнее и быстрее, сбивая с ног.

Из разгорячённой глотки вырвался нечленораздельный отчаянный вопль, а на лице застыла сморщенная маска. Крик вылетел в разреженный воздух, где застыли крупными телами сор, сломанные ветки, песок и витающий шлейф листочков. Мои прослезившиеся глаза увидели стоящий на горизонте, приближающийся торнадо. Тёмная молниеносная воронка, засасывающая всё на своем пути. Она проглатывала деревья, срывая их с корнем и поднимая в воздух. Она превращала зеленистый в лес в уродливую, бесплодную пустыню с бледно-бурым, каштановым цветом. Даже уволакивала за собой целые реки, чьи воды уносило в воздушный водоворот. А в нём крутилось столько предметов!

Ветер сбил меня, и я полетел к дереву и ударился позвоночником об её толстый ствол. Вышел второй вопль, но не такой сильный и животрепещущий, а глухой и сдавленный. Всхлипывание умирающего существа, чьи лёгкие отказали и сделали последнюю попытку заработать.

Я скорчился, упав на разрыхленную комьями землю, и схватил её пригоршнями. Не успел я оклематься или хотя бы осознать, что вообще происходит, как меня унесло.

Я увидел голые деревья, искривлённые и наклонённые в сторону. Они сопротивлялись всеми силами, но их тоже срывало по отдельности.

Я скатывался.

От зелёной травы остались редкие клочки да земля.

– НЕЕТ! – закричал я, но вырвалось: – Н… ээхь… т…

Какой же абсурд – умереть в урагане, когда прошёл сложнейшее испытание, и оставалось последовать за ленточками, чтобы дойти до племени и принять достойную победу. Судьба злодейка! Жестокая, неумолимая реальность, вырвавшая у меня последние силы!

Я перекатывался, глотал комья земли, в глаза сочилась всякая дрянь. Выплюнул и потёр глаза. Поднял голову, и вихрь песка врезался в лицо, впиваясь острыми, жгучими песчинками. Руки, схватившиеся за корни многолетнего дуба, ослабли, и я сорвался. Ветер продолжал меня нести, и я то пачкался, кувыркаясь, в земле, то врезался в деревья, то в порыве отчаяния хватался за кусты и торчащие из-под почвы коротенькие корни. Тело изнывало большой ноющей болью, местами вспыхивало от жгучести песка, проникающего в мясо через ссадины и раны.

Ветер на мгновение ослабел, и я приподнялся, оглядев местность. До тёмно-свинцовой воронки оставалось несколько сотен метров. Она приближалась и приближалась. Я заметил, как ветра крутятся вокруг торнадо и собираются воедино. Оно росло и росло, приобретало обороты и стремилось поглотить весь лес.

Я опустил взгляд на своё тело и ахнул. Появилась куча мокрых алых ссадин, и на ней образовался тонкий слой песка и земли. Старые раны наполовину раскрылись. А на левом указательном пальце отсутствовал ноготь. Всё это сопровождалась жгучей болью.

Я побежал, несмотря на моё состояние. Плевать на него! Когда ты на волоске от смерти, тебя не тревожит боль и оторвавшийся ноготь. Тебя волнует один вопрос: «СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, УСКОЛЬЗНУТЬ ОТ САМОЙ СМЕРТИ – ОТ ЧЕРТОВОГО УРАГАНА?!».

И я бежал, играя в догонялки с той частью природы, которая несёт ответственность за пожары, бури, ядовитых змей и болезни. Кровожадная природа.

Я направился в сторону приближающегося урагана. Спросите, не рехнулся ли я? Соглашусь, но мне в голову пришла мысль: «Если я буду бежать против урагана, то рано или поздно, он меня настигнет. Ураган быстрее моих ног. Тем более, бежать против ветра с кучей ран – не самый лучший вариант. Лучше побежать в сторону воронки, чтобы потом найти лазейку, и ураган пройдёт мимо меня». Лучшего выхода я не нашёл. Да и положение, и ограниченное время не позволяли. Я видел эти песочные часы, чей песок иссякал и иссякал. Оставалось совсем немного перед тем, как последняя песчинка выпадет из устьица. Поэтому я бежал быстрее, работая и работая ногами.

Я мчался, перекрикивая шум и свист ветра. Боль оживала в моих нервах кровавым цветком. Некий пианист сел за моё тело и начал тянуть за струны, отвечающие за боль.

Я повалился, скорчился на земле и увидел на полусогнутом животе раскрывшуюся рану. Оторванные нити торчали у края раны, и из неё высочилась жёлтая, дурно пахнущая слизь. За ней последовала густая бордовая кровь. Своими резкими, неаккуратными движениями я раскрывал другие мелкие порезы. И ссадины. Они начинали сильнее жечь, отчего моё лицо сморщилось в разы.

Я заставил себя подняться, посмотрел на торнадо. Деревья засосало в воронку, оторвав их с корнем от земли. Почву горстями уволакивало в ураган, где они начинали вращаться по воздушной спирали, заставляя воронку чернеть. Пророкотал гром, засиял блестящая молния, рассёкшая воздух на две части. В атмосфере остался жжёный, прогорклый запах горения. Я посмотрел в сторону от исходящего запаха и увидел оранжевые языки пламени, заплясавшие на обугленных деревьях. Огонь перенёсся и на другие растения, и пожар приобрёл масштабы. Я переменил взгляд в другую сторону. Торнадо приближалось, готовясь меня засосать.

Земля поднималась, шлейфом уносясь в воронку.

Я закричал и побежал в сторону пожара. Увидел в огне силуэт оленя, что заставило меня быстрее побежать прямо в жаровню. Торнадо следовало за мной. Я чувствовал, как под моими ногами взлетала почва, отрывалась трава. Ветер пытался сбить с ног.

Пламя, прежде ровное и разрастающееся, укоротилось из-за урагана. Он искривился, и его язычки укусили меня. Мириады кровавых ожогов вздулось на моём теле, появились волдыри, через секунду лопнувшие.

Моё тело подняло в воздух.

Я замахал руками.

Дыхание перехватило.

Глотка заполнилась потоком ветра.

Я задыхался.

Глаза закатились. Настали последние минуты жизни. И вот, меня засосало торнадо. Меня закрутило по воронке с огромной скоростью. Я увидел другие вращающиеся тела: кровавый труп овцы, мириады растений (от высоких сосен до кустов), вода, несущаяся круговоротом внутри смерча. А в самом верху я увидел грозовое, тёмно-лиловое облако, откуда вспыхивали молнии, и гремел гром. Молния била деревья с периодичностью в две секунды. Меня ударила булыжник в бок. Я скорчился, выплюнув кровавую харчу. Полетели и ветки, вонзившись в ногу и спину. Воздух поднял меня на километр от земли, при этом меня ударили молнии и несущиеся по спирали камни и деревья. Разряд электричества сжёг до тления кожу, превратив её в обугленную корочку. Я чувствовал ток, бьющий по нервам. Я то и дело корчился от боли и недоумевал, почему не умираю.

Торнадо не утихало целых три битых часа. Когда оно стихло, то я, вращающийся в самом верху смерча, упал с десятка километров на землю.

Ураган изуродовал тело до невероятности, из-за чего узнать меня будет невозможно.

Я летел. Видел бесплодную, блекло-бурую землю, где валялся истерзанный мусор от урагана. Я падал. Оставалось несколько километров до того момента, как тело врежется в землю с раздробленными костями и пустит последний вдох. Десять секунд. Но мне эти секунды показались вечностью, и я насладился жизнью.

Насладился и… приземлившись, превратился в ужасное, влажное от крови, местами обугленное месиво.

Конец…

– Чёрт, не лучший вариант развития, – пробормотал я под нос, увидев появившиеся образы.

Я перестал пялиться на приближающееся торнадо и воспользовался временем. Бежать в правую сторону, где меня ждал огонь, не стоит. Я побежал налево, где увидел небольшой обрыв.

Ударила молния за моей спиной, и я почувствовал запах огня. Обернулся и заметил смерч, поглощающий столб пламени.

Я продолжил бежать к обрыву. Спустя минуту, добежал до него и принялся скатываться. У меня возникла идея, где переждать ураган, пока он не стихнет. Я схватился лозу и начал спускаться со склона. Пусть обрыв казался небольшим и неопасным, но лишняя предосторожность не мешала ещё никому. Даже перед лицом катаклизма. Но время… время истекало, а ураган… А что с ним?!

Я повернул голову направо и увидел ураган. Он приближался к обрыву и приближался, засасывая деревья и землю. Торнадо словно чувствовало, где я нахожусь, и гонялось за мной.

Я опустил голову к обрыву и увидел внизу оленя.

Мои руки стали ватными, и я… падал. Я упал на спину, скатываясь по обрыву, и приземлился боком на землю. В глазах заискрились звёзды, а боль усилилась.

Торнадо стояло у самого края обрыва.

– Вот чёрт! – закричал я и кинулся в узкую пещеру под склоном. Спрятавшись, я увидел воронку, засасывающую из пещеры песок и мелкие камешки. А что дело до меня, то я оказался тяжелым для того, чтобы вылететь из пещеры в самое сердце торнадо. Я сжался сильнее в узком пространстве, чтобы ураган не добрался до меня.

Торнадо предприняло несколько попыток разбить обрыв, чтобы проход хотя бы обвалило, и я не смог бы вылезти. Но они кончились провалом, и я улыбнулся до самой макушки. Я улыбался кровожадной ухмылкой и залился истеричным смехом. Ударил в землю от радости.

Ураган удалялся.

Я отсидел в пещере три часа, глядя на горизонт. Я смотрел на мелкий ураган, хозяйничающий где-то там, вдали от меня, но главное не со мной.

На третьем часу я заснул…



«Молоде-ец-ц-ц… ты с-с-справился…» – услышал я пищащий голосок. Его свист исходил, как эхо – с разных сторон с разной интенсивностью и громкостью.

Я оказался в белом, молочном пространстве. На мне была серебристая, обтягивающая одежда. На спине находилась плетеная корзина со стрелами. Руки держали лук. Я прицелился в белый горизонт, сощурился. Куда я стрелял – в никуда?

«Олень» – услышал я властный, низкий голос, завибрировавший в пустоте. Я опустил лук и с удивлением поглядел по сторонам.

«Джигаго».

Я услышал собственное имя, отчего меня передёрнуло. Это имя вызвало у меня отвращение. Ещё одна причина презирать отца. Оно означало, что я скунс. Я нюхал подмышки, ноги, проверял чистоплотность рта, но не находил вони. Я с гневом спросил отца, с трудом сдержавшись от криков, почему он назвал меня скунсом. Отец сказал, что такой сын заслуживает такого имени. Я взбесился, сжал руки, вонзив ногти в мякоть ладоней, расшвырял предметы в доме и вышел на воздух. С отцом сидела мать, и со страхом в прослезившихся, влажных глазах наблюдала за мной. Столько боли появилось в её взгляде, когда я сломал её любимую вазу, что я вздрогнул, ощутив её энергетику. Мне стало не по себе. И я с презрением смотрел на сверстников, обзывающих меня «вонючкой». В один вечер они облили меня помоями и надели настоящую тёмно-белую шкуру скунса. За этот поступок они получали тумаков от родителей и от моего отца. Но шрам, оставленный на душе, прибавился. У меня появился ещё один повод умолять отца сменить мне имя. Я пытался избегать общения с народом и со сверстниками, потому что «Джигаго» отпугивало меня. Мои уши резало это слово, и я со страхом бы убежал в лес. Я просил прохожих не называть меня так, но они смеялись сильнее от жалких просьб.

«Джигаго».

– НЕ ГОВОРИ ЭТОГО ИМЕНИ! – закричал я в белое пространство, и оно задрожало, как стекло.

Повисла тишина, а гневное выражение лица не пропадало.

– СЛЫШИШЬ?! НЕ ГОВОРИ!

На этот раз крик застыл эхом, врезаясь об невидимые стенки, разгоняясь в пространстве и пустоте. Человек, если он существовал в «белом ничто», на другом конце услышал бы мой крик, болезненный и горький. Я стоял, и грудь шла ходуном от лихорадочного дыхания. Вены вздулись на лице, глаза стали влажными и красными. Яркий пот блестел на лбу, будто фаянсовая тарелка матери.

Люди в крике изливают всю боль, ненависть, гнев – одним словом дерьмо, накопившиеся в них. Пускают его, и гной на душе пропадает, но остается вымораживающая пустота. И мы чувствуем одиночество, обездоленность, и так начинается второй круг скапливания дерьма, пока опять мы его не выпустим через крик.

«Ты больше не Джигаго. Это имя после всего того, что ты прошёл, больше не подходит тебе. Ты должен называться по-другому. А „скунс“ не способен выдержать таких испытаний. Поверь».

Меня расслабил ответ неизвестного, и я упал на колени, опустил голову и… вздохнул от облегчения. Засмеялся с радостными слезами и вскинул руки к мраморным небесам.



Пробуждение. Я открыл глаза, пошевельнулся. Тело затекло, и при движении меня вонзили тысячи жгучих иголок. Я застонал, зажмурил глаза. Высунулся из пещеры, встал во весь рост, разминая «заснувшее» тело.

На горизонте алел восход. Я удивился этой красоте, изумился ярко-багровому свету звезды. Но в то же время ужаснулся земли, на которой я стоял.

Куча сломанных деревьев, перекошенных и раздробленных веток. Лес превратился в полупустыню с руинами и обломками. На каждые десять метров валялись мёртвые деревья. Они либо лежали сгоревшими от молнии, либо переломанными.

Я с ужасом и опустошением шёл по лесным руинам, перешагивая через сломанные стволы деревьев. На земле зияли сотни дыр.

От зелени ничего не осталось. Земля стала бледно-каштановой без единого кустарника, травы. Там не будет ничего расти лет сто.

Торнадо опустошило реки, и на их месте находились рытвины и засушенные каналы. Рыбы лежали на берегу, раскиданные на земле с высунутыми языками. Некоторые бились об нагретую солнцем почву, открывая и закрывая О-образный рот. Жабры то и дело раскрывались, поглощая свежий воздух.

Огромному, могучему лесу, хранившему призраков, духов и зверей пришёл конец. Я видел лишь пустыню, бесплодные земли и руины. И я стоял на обломках, глядя на красивый кровавый горизонт. Великолепная природа, сочетающаяся с другой, более мрачной и ужасной её частью, где царствовали убытки от зверского катаклизма. Этакая тёмная сторона прекрасного и мирного, её противоположность. Страх, смерть, разруха. Катастрофа. И красота закатов, песни чирикающих птиц, прекрасные пейзажи. А на противоположной части холста зияет пустота, пропасть и бездна. А если заглянешь в неё, то увидишь нечто ужасное.

Да, если существует добро, значит, обязательно есть и зло. Они никак не мог жить без друг друга. Не будь зла, не будет добра. Не будь ужасного и пугающего, например катаклизмов и смертей, инфекций и хищников, не было бы красивых видов лесных массивов.

И я остался один среди хаоса – нечто среднее между добром и злом.




10


– ДЖИГАГО!

Я обернулся и увидел группу индейцев. Их лица, бледные и тусклые, оживились при виде меня, стоящего посреди разрухи. Они подскочили ко мне с распростёртыми объятиями. Странно, что в былые времена эти индейцы не спешили радоваться при моём появлении.

– Джигаго, господи… Ты единственный живой?! – спросил Кикэла, низкорослый коренастый мужик с глубокими морщинами на квадратном лице.

– После ужасного урагана мы прервали испытание. Весь лес, в котором всё дело происходило, не стало. Он превратился в пустыню! – говорил мне под нос Кэлетэка.

В их голосах слышалась радость. Кикэла ударил меня в бок, улыбнувшись и сказав, что я молодчина.

– Слушай, а ты точно единственный выживший? – спросили они.

– Не сомневайтесь. Я прикончил Нуто и уже следовал по лентам, и тут появился ураган.

– Боже мой, – всхлипнул Мэкья. – И как ты спасся?

– Скрылся в пещере под обрывом, – ответил я отсутствующим, блеклым голосом.

Они посмотрели на моё тело и ахнули.

– Что с твоим телом? – спросил Нээлниш.

Я посмотрел на руки, перепачканные в крови, пунцовые от ссадин и порезов. Взглянул на грудь и живот, где раскрылись прежние раны и появились новые. На ногах засохли корочки от ссадин и проколов. Я исхудал на килограмм десять и стал выглядеть как ходячий мертвец.

В моём выражении лица появилась брутальность, отчего группа индейцев смотрели на меня, будто на другого человека. Они и не ожидали, ха-ха, что увидят в конце испытания меня, сопливого сына вождя. Эти сплетники ставили на то, что я помру при первых же минутах испытания.

И я глядел на них осуждающих, могучим взглядом. Смотрел, и в голову приходила мысль, что они такого в своей жизни, что пришлось мне пережить, не испытывали. Минимум они поубивали сверстников и вышли победителями. Но чтобы упасть с водопада полуживым телом с распоротым животом и выжить, чтобы выбраться с реки, излечить и зашить раны, скрываться отшельником в лесу, а потом убить главного убийцу испытания – нет. И чтобы они ещё и ураган пережили бы – тоже нет.

Я смотрел на них глазами, полными боли, страдания. И они чувствовали эту энергию и силу в моём тревожном взгляде, отчего они сжались, а улыбки поблекли.

Мы молча шли до племени, ничего не спрашивая. Я мечтал поскорее вылечиться. Но я не мечтал о старой жизни, потому что она ускользнула от меня в хорошем смысле слова. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». И я стал другим человеком. Мужчиной. Из нытика превратился в стойкого, сильного характером и духом человека, пережившего самые ужасные кошмары.

– Что с отцом? – спросил я, когда мы добрались до племени. Никто не выходил из домов, потому что на дворе стояло раннее утро. Люди только-только просыпались.

Группа индейцев, услышав мой вопрос, переглянулись перепуганными взглядами. Один даже вздрогнул и потёр лицо от наступившего пота.

– Ну… – протянул Нээлниш, пытаясь подать мне информацию мягче.

Я с тревогой посмотрел на них, остановившись.

– Понимаешь, Джигаго…

– Не называй меня… – начал я, но они продолжили:

– …твой отец…

– Да что с ним?! СКАЖИТЕ БЫСТРЕЕ!

– …он похоронил тебя.

Я раскрыл рот, и слова неприятным, желчным комом повисли в глотке. В том числе и крик. Сердечная боль зажглась и заколола в груди.

– Как он мог?

– Идем, – сказал Мэкья и потянул меня за руку.

Я не сопротивлялся. Глаза остекленели, я опустил голову.

Они привели меня к реке, которую дети окрестили «тьмой» из-за её характерного цвета. У берега стоял огромный серый булыжник, а на нём написали:

«Мой сын. Пусть духи леса не надругаются над твоим телом».

Я посмотрел на руки, ноги, живот, грудь – на зияющие раны, пульсирующие и вспыхивающие жаром. Я посмотрел на палец, где оторвался ноготь. Хах, отец-отец, знаешь ли, твой гребаный булыжник, похоронивший меня, не помог. Надо мной надругались, причём со смаком!

– Я жив… – сказал я. Губы шевелились сами по себе. – А значит…

Я ударил ногой по булыжнику, и тот упал, расплескав мутную воду реки.

– Да, так будет лучше, – услышал я собственный голос и повернулся к группе индейцев, со скорбью смотрящих на меня. – Чего вы грустите! Я жив, чёрт возьми!

Они заулыбались, но выражение их лица показалась мне натянутой и наигранной.

– Давайте, приведите меня к отцу.



Отец лежал на кровати, глядя в потолок. Он проснулся, но каждое раннее утро глядел в пустоту, собираясь с мыслями. Он называл это время «прихорашивание головы», когда ты настраиваешь ум на нужный лад перед рабочим днём. Рядом с ним лежала спящая жена – моя мама. Даже во сне она оставалась красивой и привлекательной, в то время как некоторые женщины храпели с открытым ртом.

Я приблизился к их кровати. Проводники, нашедшие меня в разваленном лесу, ждали у входа в индейскую палатку. Я подошёл, и губы мои шевельнулись против моей воли. Я планировал полюбоваться родителями две-три минуты и приступить к делу, но рот не слушался:

– Пап…

Отец вздрогнул, вскочил с кровати и посмотрел на меня огромными, гигантскими глазами.

– Это ваш сын… – сказали проводники у входа. – Вождь, он единственный выживший в испытании. По праву он может считаться мужчиной.

– О боже… неужели это сон? – сказал отец.

– Хватит, папа, нести бред, – ответил я и обнял его.

Слёзы полились на его плечо, и в груди у меня заколола боль, усиливавшаяся, когда отец тоже зарыдал и обхватил меня немощными руками.

Его ладони, лежавшие на моей мокрой от крови спине, испачкались. Он почувствовал это, но не противился.

Проснулась мать, и она воскликнула с изумлением: «О Господи! Джигаго! Ты вернулся!». Она присоединилась к отцу и тоже обняла меня.

Я перестал плакать. Слёзы иссякли. Я посмотрел на них, потом взглянул на тело, алое, искорёженное от ран, порезов и гематом. Такое неестественное и ужасное. На нём останутся шрамы – вечное напоминание о испытании, где я изменился. И стал сильным.



Прошёл один год. За это время шаманы вылечили мои раны, но шрамы остались. Причём грубые и большие. Я сосчитал двенадцать штук на животе. А на руке нашёл семнадцать порезов, превратившиеся в мелкие полоски. Если я ходил с неприкрытым торцом, то многие всматривались на эти шрамы. Самый большой находился в области живота, в его середине. Именно туда вонзились рога глубже всех.

Меня переименовали из «Джигаго» в «Нокоу», что означается с индейского «лес». Я многое пережил в лесу, поэтому вождь сошёлся на этом варианте.

Я стал заниматься охотой, рыболовством. Меня спрашивали о самом испытании, и я с удовольствием, временами с неохотой рассказывал им эту историю. Почему с неохотой? Потому что кошмары прошлого могли вернуться.

Наше племя перекочевало на восток, потому что на восстановление нашего леса ушло бы минимум тридцать лет. Почва стала непригодной для выращивания овощей и зёрен, реки иссушились, пропала рыба, а дичь ушла в другие края.

Мои отношения с отцом нормализовались. Мы общались на многие темы, и я поддерживал его, не оставлял в беде, и он поступал также. Но во мне таилась обида. Почему он похоронил меня? Почему отказывался верить, что я смогу победить в испытании? Почему потерял надежду ещё перед испытанием, когда мы стояли на горе и слушали бубен шамана? Почему он не дал мне никаких советов, в то время как другие отцы давали наставление сыновьям? Когда я смотрел на них, счастливых сына и отца, во мне созревала зависть. Но я не находил ответа, что, может, дело не в окружающих, которых я виню, а во мне самом. Может, стоит сначала изменить себя, а потом уже менять мир?

До моей головы в юношескую пору не приходили подобные мысли.

Отец скончался месяц назад, и эта потеря далась мне с трудом, но я пережил её. Я не стал винить в смерти отца людей, не стал ныть, не стал загонять себя в страдания. Да, я погоревал. Да, я плакал. Да, тяжесть нависла в душе, но наша прерогатива – справляться с трудностями, а не сдаваться. Они делают нас сильнее. И потеря близкого человека сделала меня ещё сильнее. Я смирился с отсутствием отца и продолжил жить.

Что с ним стало? Отца укусила змея, и после двадцати четырёх часов хворы он скончался. Шаманы с бубнами и барабаном не помогли. Горячие слёзы и молитвы матери – тоже. Я в то время охотился с группой в лесу, и мы пришли под вечер и узнали о гибели отца. Я уронил тушу кабана, и боль разлилась раскалённой струёй по сердцу и груди.

Вождём стал староста Пэчуа. Он возглавил племя под новое правление. Траур по умершему отцу стоял в племени целых две недели, и никто не мог приступить толком к делу из-за скорби. Признаться, в первое время мне давалось с трудом охотиться. Не мог сконцентрироваться на цели. Мысли уходили в воспоминания об отце.

Один раз я увидел двух оленей во время охоты, и мои соплеменники их не заметили. Одного из них я узнал – тот самый олень в испытании, который вспорол мне брюхо и кинул в реку, а потом спас мне жизнь. А второй… мне показалось, что вторым оленем был мой отец. Он переродился в оленя и смотрел на меня с нового обличья. Они оба убежали, скрывшись за деревьями. А я остался, глядя в пустошь леса.




Наблюдатель


«Суицид – главный символ того, как сложно быть человеком».

– The School of Life. Перевод In Cor Cadit.


– Насколько больней, чем быть укушенным змеёй, иметь неблагодарного ребёнка, – произнёс мужчина нестройного телосложения со скованными плечами. Он ходил по аудитории семинария, разворачивался со сгорбленной спиной, поправлял на грубом орлином носу очки в роговой оправе. Чёлка его жидких русых волос падала на лоб, и тот убирал их на место, на массивный череп. – Это из «Короля Лира» нашего любимого Уильяма Шекспира. И насколько это изречение соответствует правде, нашей нынешней обыденности.

В тёмном семинарии собрались люди 25—40 лет. Они слушали лекции о воспитании детей. В гуще разных лиц виднелась физиономия Эрнеста Тверского. Сквозь круглые линзы тонких проволочных очков его глаза застыли на лекторе. Он навострил уши, слушая выступающего. Эрнест пригладил рыжевато-русые волосы, провёл пальцы по щетинистому подбородку и взял карандаш. Он написал слова лектора в блокнот.

– И мы не знаем, в чём мы, родители, виновны. Казалось, мы сделали всё, – говорил выступающий, отмеряя сцену шагами, – чтобы чадо жило счастливо. Мы лелеяли их, баловали, ласкали, но те не ценят то, что у них есть. Их ум направлен на достижение больших желаний за счёт родителей. За счёт нас с вами, – он повернулся ко слушателям, и те вздрогнули от его выражения лица. Лицо пылало отчаянием: глаза увеличились в подобие круговидных шаров, рот – приоткрытый, а на губах… немое восклицание. Он протянул руку в необъятное пространство, словно Гэтсби пытающийся коснуться кончиками пальцев зелёного огонька на противоположной стороне причала. Он не видел озабоченные лица родителей. Он видел неблагодарных детей, которые причинили ему боль. – Они не ценят то, что имеют. Они не ценят ваши старания. И в итоге вырастает в будущем монстр – ребёнок в теле взрослого, неспособный к зрелой жизни и впадающий в отчаяние при проблемах. Кто знает, может, из этого вырастет бездарь, бомж или преступник. Поэтому наша цель, как родителей, воспитать в детях рациональное зерно. Наша цель – сделать их способными к полёту. Ведь матери птенчиков учат же их летать, правильно? А почему бы и нам тоже нет?

Прошёл час, и Эрнест подошёл к лектору. Он не зря записался в семинар по воспитанию, а ведь эта тема не на шутку тревожила его. В это время оратор разговаривал с другими родителями. И, дождавшись, пока тот ответит на их вопросы, он обратился к нему:

– Здравствуйте, – поздоровался он. – Меня зовут Эрнест Тверской.

– Рад знакомству. Впрочем, моё имя вы знаете.

Они пожали друг другу руки. В начале семинара он назвал своё имя, с красноречивым пылом усмехнувшись: «Я Юрий Барабенко – от слова барабан, если что».

– Да, знаю, Юрий. Вы так хорошо объяснили эту проблему…

– О, это только первый день семинара. И эта лекция – вводная часть к очень серьёзной проблеме России. Наши дети – это наше будущее. Разве мы хотим, чтобы наше будущее было лишено светлого из-за наших ошибок в воспитании?

– Можете не сомневаться, я приду. У меня тут такой случай…

– Говорите, – сказал Юрий.

Юрий учился на социального педагога. Он вёл практику в детских домах, в неблагоприятных семьях и выезжал даже в Африку, где целые сутки изнурял себя волонтёрством. Юрий устроил даже акцию по защите детей, правильному их воспитанию и информированию родителей с помощью бега. Он побежал с Красноярска в Москву, развернулся и помчался к Петербургу. К нему присоединялись люди, бегали за его компанию в знак важности поставленных им проблем. За ними следил весь интерне. Им давали пожертвования, и основная цель – набрать нужную сумму для решения всероссийской проблемы. Они пробежали, избороздили почти всю Россию, пока не набралась нужная сумма. Юрий упал замертво на асфальт, решив, что это его предсмертные минуты, но самые счастливые. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и радостным, что выполнил цель. Его повезли в городскую больницу, где поставили диагноз инфаркта. Благо, они бегали близ окраин Хабаровска. Врачи постановили, что причина инфаркта – чрезмерный бег, который нагружал сердце. После такой вести Интернет взорвался, и Юрий Барабенко стал известным как общественный деятель. «ЗАЩИТНИК ПРАВ ДЕТЕЙ И ИХ БЛАГОГО ВОСПИТАНИЯ, ЮРИЙ БАРАБЕНКО ЧУТЬ НЕ УМЕР ВО ВРЕМЯ СВОЕЙ АКЦИИ», или: «ЮРИЙ БАРАБЕНКО, БЕЖАВШИЙ ЦЕЛЫЕ МЕСЯЦЫ ПО ВСЕЙ РОССИИ, ПОПАЛ В БОЛЬНИЦУ С ИНФАРКТОМ, КОГДА НАБРАЛАСЬ НУЖНАЯ СУММА ДЛЯ АКЦИИ ПО ЗАЩИТЕ И ВОСПИТАНИЮ ДЕТЕЙ» – гласили заголовки газет. Ноги ещё долго болели, но выполненная цель заставила Юрия забыть о них.

– У меня дочь, – начал Эрнест.

Юрий смотрел на лицо собеседника. Чем-то он напоминал ему Майкла Фассбендера: рыжеватые волосы, уложенные в небольшой косой пробор, широкий лоб, глубокие морщины и выразительный нос.

– Она – неблагодарный ребёнок, выразились бы вы, поговорив с ней. Она вечно сидит в своей комнате, никуда не выходит, ни с кем не разговаривает, сидит на телефоне. И она стала страшной. Мы с женой сами в шоке от неё. Она изменилась. Раньше дочка была общительной, а сейчас…

– Как типичный мерзкий подросток, – подсказал Юрий.

– Да, точно

– Судя по описанию, ей где-то четырнадцать.

– Верно, ей четырнадцать.

– Стоит понять, что в таком возрасте большинство подростков замыкаются в себе, становятся скрытыми от родителей. И это понятно из-за пубертатного периода, характерного такими переменами в личности ребёнка. Он начинает взрослеть – это тяжёлый путь, когда меняется тело и, собственно, сознание. Подростковый период характерен вашими претензиями. Да, они противны нам, родителям, привыкшим к нежности малых лет, когда дочка могла сесть вам на колени и спросить совет. Но она взрослеет, поэтому не пощекочешь её за ушко, не поцелуешь на ночь. Им будет стыдно, такова сущность подростков. Они любят вас…

– Я понимаю, – сказал Эрнест, – что это подростковый период…

– …но всё-таки, – гнул своё Юрий. – Воспитание нужно, даже чрезвычайно необходимо, чтобы насовсем не потерять связь с ребёнком.

– Слушайте… При всём моём уважении, Юрий, я нашёл выбивающуюся деталь.

– И что же?

– Некогда ночью – она ложится спать в три часа, иногда даже с четыре, а просыпается в обед – дочка закричала, взвизгнула. Я проснулся. Жена сказала, чтобы я проверил. Я открыл её дверь – а она всегда закрывает дверь своей комнаты, будто таким образом хочет показать свою замкнутость и отрешенность от родителей – и вы не поверите, что я там увидел.

– Что же? – в горле пересохло. Этот Эрнест заинтриговал его.

– Я увидел её, лежащую на кровати. В руках она держала флакон с таблетками. Три таблетки она положила на язык, и те таяли. И я заплакал… – лицо Эрнеста скривилось в судорогах, как у Петра Первого. Это одна из характерных черт Эрнеста. Когда его лицо принимало страшные гримасы ярости, то любой человек отшагивал от него, что и сделал Юрий. – Я видел её глаза. И знаете, что в них было? Пустота. В них была стеклянная пустота. Она принимала наркотики, Юрий. Кажется, это был экстази. Психотроп. Она кайфовала. Всё расплывалось в её глазах. Она балдела от этого, вот поэтому визжала. Я выкинул флакон в окно. Потом потряс её за плечи, а она качала головой, как овощ. Она ничего не говорила. Она просто…

– Тише, тише, Эрнест, – успокоил его Юрий. Он видел, как слёзы стояли в глазах Эрнеста, готового расплакаться. – Вы что-нибудь предприняли?

– Что я могу предпринять в этом случае? Ничего, конечно. Я был в невероятном страхе.

– То есть, вы ничего сделали, никакой контр с вашей стороны? – спросил Юрий.

– Именно поэтому я сюда пришёл. Я не знаю, как с ней общаться. Ни малейшего понятия.

– Ситуация, конечно, щекотливая, но – хорошо. Я приду к вам завтра утром. А пока не общайтесь с ней, она должна прийти в себя.

– Хорошо-хорошо, – заверил его Эрнест. – Спасибо. Спасибо вам.

– Само собой.



Её звали Дарья.

По обыкновению она вставала в обед, если родители не контролировали режим, иногда просыпалась в одиннадцать. Пробуждение Даши менялось то в одиннадцать, то в десять, то в восемь, то даже в четырнадцать часов. После подъёма, когда слипшиеся веки открываются, она бралась за телефон. И родители закатывали глаза по этому поводу: «Милый, ты не знаешь, что она делает всё время в телефоне?» – спрашивала жена. «Чёрт её знает, дорогая. Да и нам лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь» – отвечал муж.

Отец с апатией уходил из комнаты дочери, когда видел, что она проводит в телефоне весь день. Допустим, Даша просыпалась в тринадцать, бралась за телефон и проводила в нём 12 часов. Отрывалась девочка от гаджеты в тех случаях, когда ела или делала домашнее задание. Но даже в таких занятиях она совмещала это с просмотром ленты соцсетей. М – многозадачность. Она проводит целые сутки в собственном мирке. В школьные дни, она проводила в интернете 9 часов. Засыпала она в три часа ночи. И спала более десяти часов, когда нормальному человеку требуется семь-восемь – самый оптимальный вариант. Когда здоровый человек, спящий восемь часов, побуждался с чистой и свежей головой, она – будто бы с похмельем. И ничего толкового этот жалкий, ничтожный индивид не делал.

Она выстраивала, будучи эгоисткой, собственный мирок. Даша создала многослойный барьер против внешнего мира. Та не выходила из своей комнаты, закрывала дверь, чтобы ни с кем не увидеться. С таким ужасным графиком дня она истощила дофаминовые рецепторы, из-за чего чувствовала из раза в раз духовный кризис и физическую утомлённость. Это приводило её в депрессию Мюнхгаузенского типа – когда человек сам доводит себя до истязаний, напридумав себе якобы психические отклонения. Родственники, пришедшие навестить родителей, призирали их дочь. Они открывали дверь забаррикадированной комнатки Дарьи и видели её исхудавшее тело, ужасную физиономию и болезненные глаза. Она вызывала у них ассоциацию с ходячим скелетом. Дарья не разговаривала ни с родителями, ни с родственниками, ни с кем. Даже в классе общалась с двумя-тремя подругами.

Эгоизм. Эгоизм.

Родители, пытаясь пойти на контакт с ней, удивлялись её агрессии. Невиданной агрессии. Она могла исцарапать лица нестрижеными ногтями или ударить в пах. И совесть её не мучала. Понятие совести утонуло под тонной грязи и эгоизма.

Выражаясь абстрактными метафорами, писатель упомянул бы, что она – ключ смрадной жидкости с вязкой консистенцией. Она густыми струями выстрелит из родника, поглощая живое едкими и чёрными водами. Она – огромная нефтяная бочка с крупной пробоиной, брошенная в морское дно. И в океане нефть рисует тёмные-претёмные узоры.

А её эгоизм – огромная, пестрящая алым цветом буква «Я». Она будет игнорировать родных, близких, друзей, плевать на их интересы и желания. А когда им надоест это, и они уйдут, она назовёт их неблагодарными ублюдками. Даша наденет корону, не обращая внимания на её непреодолимую тяжесть. Та расценивала вес короны так: чем тяжелее она, тем он лучше. Но корона сдавит ей затылок до образовавшейся ямки, сплющит череп, и наступит смерть. Она выбрала бы самую щегольскую кружку для кофе, а другим даст бумажные стаканчики. Тем не менее, вкус кофе, не изменится-то никак. Хоть пей из самой комильфотной кружки, хоть из бумажного стаканчика, да хоть из лужи, но вкус останется прежним.

Таков эгоизм Даши.

За окном шёл дождь. «Ненавижу дождь. Всё так некрасиво во время дождя», – подумала Даша, с томным выражением глядя на окно, где появилась паутинка толстых капель. Она всегда говорила: «Ненавижу коней, ненавижу пустыню, ненавижу всё!». И, конечно: «Ненавижу этот мир».

Мысли о суициде появлялись у неё, когда она чувствовала желчное ощущение несправедливости, разъедавшее её эго. Но самооценка Даши вечно менялось, как давление, колеблющееся в ртутном столбе. И у каждого явления присутствует тёмная сторона. В случае Дарьи – это сочетание ненависти к себе, когда смерть сияет в её глазах единственным вариантом облегчения и конца. И в то же время – невероятно огромное эго и пофигизм на других людей. Два архангела, один – в образе самоубийства, другой – в эгоизме.

«Почему мир такой несправедливый?», – спросила она и перевела взгляд на яркий экран телефона. – «Почему я заслуживаю эту боль? Почему отец не даёт мне заглушить её наркотиками?».

В один день она заявила родителям, что переночует у одноклассницы – этакая пижамная вечеринка а-ля подушечные бои в программе. Родители поверили ей на слово, хотя червячок сомнения подкрался. Тем не менее, они решили, пусть дочь для разнообразия переночует у подруги, нежели неделями будет просиживаться дома. Вечеринка удалась на славу. Но не пижамная. Родители её одноклассницы уехали в другой город, оставив целый особняк дочке. И она тут же позвала старшеклассников, некоторую часть класса, в том числе и Дашу, и началось! Пиво текло рекой на вечеринке, и музыка играла мощными басами. Огромная толпа, орда старшеклассников.

Она утонула в этом многочисленном потоке. Решила попробовать пиво из любопытства и опорожнила целую кружку. «А ведь вкус ни чё такой!» – решила она и поддалась уговорам толпы. А толпа кричала: «Пей ещё! Пей!». «Хорошо», – сказала Даша и осушила пять остальных кружек.

Начался танец. Её заставили проглотить таблетку, как заявила подруга против месячных, которые внезапно начались у неё. Она закрылась в туалете, поменяла прокладку. Вся пьяная и хмельная, Даша измазала кровь по юбке, но рубиновые полосы с трудом виднелись на алом кружеве. Она взяла таблетку подруги. Та сказала, что таблетку надо положить на язык, пока та не рассосётся. Она так и сделала.

Таблетка зашипела, растаяла на языке, и у Дарьи сузились зрачки. Весь шум, многоголосые бухие крики с музыкой затихли. Мир налился красочной вьюгой, кислотными красками, продувая гипертрофированные, мельтешившиеся силуэты людей. Физиономия подруги искривилась, как в кривом зеркале. И из её рта вырвался гогот, будто бы пропитанный шариковым гелием. Мир утонул в кислотном, пёстром и наркотическом мираже. Море ярких цветов заплясали в поле зрении. Мир стал радужным и сюрреалистичным, как картины Сальвадора Дали. И невероятная волна наслаждения окутала её. Даша плавала в бассейне удовольствия. Она кайфовала от экстази.

Утром она проснулась в замусоленной пустой комнате. Даша очнулась с болезненным похмельем и пронзительной болью в голове. В глазах пульсировала смертельно-высокое давление, из-за чего создавалось иллюзия, что они вот-вот взорвутся. Она оглядела комнату – грязь, мусор и бардак. Вышла из комнаты и спустилась по лестнице. Но на середине Даша выблевалась. Ощутила металлический привкус рвоты. Она, попрощавшись с недавним ужином, спустилась на первой этаж. На полу лежали люди, пьяные и не до конца протрезвевшие от вчерашней вписки.

«Что я вчера принимала?», – подумала она, не припомнив, что происходило.

Наркотики.

Эта мысль пришла внезапно. И Даша увидела потерянную пазл в мозаике: её напоили, потом стравили таблетками. «Кажется, наркотик называется экстази», – решила она. – «Я должна найти их. Срочно». Огромный монстр выскочил из ниоткуда, и Дарья упала на пол со страшным воплем. У монстра сияли длинные ногти золотистого оттенка. На шершавой голове – рожки. На лице – один глаз прямоугольной формы. Из треугольной пасти шесть клыков. Дарья завопила во второй раз, встала и попятилась к двери. Но монстр не тронул её, а закричал пронзительным, мерзким гортанным голосом: «ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО ЖИВОГО НЕ ОСТАЛАСЬ, КОГДА ТЫ ГЛОТНУЛА НАРКОТИК! ТЕПЕРЬ ТЫ ТОЛЬКО БУДЕШЬ С НИМИ!!!».

Даша заплакала, закрыла лицо руками и молилась, чтобы существо исчезло с её глаз. Но даже когда она закрыла всё поле зрение, монстр не исчезал. Она видела его, слышала его вопли. В один миг голос монстра стих, а сам он исчез.

Ей завладело жаждущее желание попробовать во второй раз наркотик. Руки дрожали судорогой. Она качалась из стороны в сторону, а ногти чертили полосы предпелчьях.

– Я должна их найти!

И, встав, она ковыляющей походкой понеслась по грязному дому в поисках таблетки. И нашла её в толчке. Флакон. Целый флакон разноцветных таблеток. На одной из них был нарисован зайчик. Она откупорила флакон зубами и запихнула в рот сразу две.

В школу она не пошла.

Дарья кайфовала в парке, лёжа на траве, видя единорогов, плывущих по небу. Комары искусали её. И к вечеру состояние Даши ухудшилось. Её отвезли в больницу с вывихнутой ладонью. Она вывихнула её, когда оперлась на скамейку.

Родители забрали её, спросив, что случилось. Дарья застонала, сказала, что упала и вывихнула ладонь. Родители обняли её, утешали и сказали, что завтра она не пойдёт в школу. Утром Дарья смывала с себя смрадный запах пьяных парней той вечеринки. Моясь под холодным душем, она почувствовала, будто по коже ползают насекомые, и закричала.

Вы читали историю Дарьи Тверской – её становление наркоманкой.

Она отключила телефон, выпила воды и легла. «Скоро будет ломка, и я умру от неё. Может, мне покончить с собой раньше? Повеситься, может…» – размышляла Даша.

И от скуки она открыла снова телефон и начала писать сообщение:



Дарья: Привет, предки застукали за таблетками. Скоро ломка. Чё делать? :(



Катя: А я чё знаю? Твои проблемы, ты и решай.



Дарья: Подруга ещё называется…



Катя: Засунь свои претензии в жопу, Даша. Я не виновата, что ты, дура, спалилась.



Дарья: Боже… просто скажи, что мне делать? Давай, подружка, скажи.



Катя: После того, как ты меня кинула на той вписке, оставив одну, ты называешь меня подругой?! Ты мне не подруга, тупая шмара. Ты вечно только думаешь о себе. Ты даже не поинтересовалась, что со мной случилось после той вечеринки. А меня поймали родаки… Отец хлестал меня ремнём за это. Было очень больно. Вместо того чтобы помочь мне очухаться и разойтись вместе, ты украла наркоту и ушла.



Дарья с замирающим сердцем читала её сообщение:



Катя: Ты только думаешь о себе. Эгоистка, которая плевала на остальных. Ты никогда не помогала мне, а я помогала. Ещё как! Я давала тебе списывать, я дала тебе экстази, помнишь? А как ты мне отблагодарила? Никак! Ты послала меня. Ты любишь только себя. Myself только, и всё. Мне не нужны такие подруги…



Дарья: да иди ты! Ты не знаешь, какая у меня сложная жизнь… Что ты можешь обо мне знать, чтобы так обо мне говорить?



Катя: А потому, что ты только говоришь о себе в моём лс. И в школе тоже. И я была у тебя дома. Ты брала себе шоколад в комнату, а с родителями не делилась, да ни с кем! Ты вечно сидишь дома и смотришь в телефон, даже когда я пришла к тебе в гости. Ты была занята только своим телефоном, а на меня было плевать. Твои бедные родители, наверно, бояться тебя, потому что ты, плаксивая самовлюблённая дура, думаешь только о себе. Небось, хочешь сделать всем подарок и повеситься. Что ж, сделай это. Мы будем рады этому. Короче, ты эгоистка, чтоб ты сдохла…



Дарья заплакала. Она в истерике начала бить себя по коленям.



Пользователь Катя Марьина ограничила вам доступ к своей странице.



«Эта дура добавила меня в ЧС!», – подумала Даша. Она со злости бросила телефон на тумбу. Услышала треск, вскочила и посмотрела свой шестой «IPhone». На экране появилась трещина, а защитного стекла она не одела. Даша пыталась включить гаджет, поводить по экрану. Но на дисплее змеились чёрные сгустки с жёлтыми спиралями. Точняк, сломала экран. И от этого она сильнее, разрыдалась.

«Жаль, что нет таблеток, чтобы заглушить боль», – и с этими мыслями Дарья Тверская заснула.



Красноярск пылал в холоде – парадоксальное утверждение.

Эрнест Тверской вырвал страницу календаря.

Наступило 23 сентября.

Жена готовила завтрак из яиц. Он сел за стол и развернул газету. «УЗНАЮТСЯ ВСЁ БОЛЕЕ НОВЫЕ ФАКТЫ ЗАГАДОЧНОГО ИНЦИДЕНТА У СВЕТОФОРА НА УЛИЦЕ 9-МАЯ. КРАСНОЯРЦЫ УЖЕ НАЗВАЛИ ЭТО МЕСТО ПРОКЛЯТЫМ» – гласил главный заголовок газеты. Эрнест затянулся носом и вкусил пряный запах жарящейся яичницы с какими-то специями.

– Как думаешь, что он скажет? – поинтересовалась жена.

– Не знаю. Он лишь сказал, что попробует с ней поговорить.

– Дай Бог, – она перекрестилась.

– Ты молилась вчера? – спросил Эрнест и отхлебнул кофе, читая статью о «проклятом светофоре».

– Естественно, дорогой.

Жена Эрнеста, Светлана по девичей фамилии Скавронская, называла себя набожным человеком. И можно сказать даже, богобоязливым. В одном из интервью красноярской газеты она рассказывала, что посетила церковь тысячный раз. Светлана рассказывала, как в день она посещает церковь по три раза. В воскресенье задерживается в священном месте по три часа, неустанно молясь медной статуе Иисуса Христа, прибитого к кресту. Священнослужители с изумлением наблюдают за ней. Перед сном она читает короткую молитву и с этими словами засыпает. В её тумбочке всегда находиться толстенная пыльная Библия. Признаться, она говорит цитатами из Библии.

Эрнест, будучи атеистом, смирился с набожностью жены.

Как-никак отец Светы служил священником в таёжных лесах, ведя затворническую жизнь с семьёй. И лишь в семнадцать она сбежала с одним парнем-дальнобойщиком, чего стыдилась многие годы. Они столкнулись на обочине старой дороги, в глубинке красноярского леса. У них закрутился роман, и молодая пара каждый день встречалась у той обочины. Дальнобойщик сказал, что через два дня ему уезжать, и Света решилась на побег.

На этом разговор их закончился, а темы для новых иссякли. Опорожнив кружку, Эрнест положил её в раковину, надел пальто и вышел на лестничную площадку. И даже не поцеловал в пухлую щёчку жены. Нашёл время Эрнест для того, чтобы целовать с женой, прощаться с ней, когда такое происходит с её дочкой. «Но в то же время ей необходима поддержка, особенно от меня» – размышлял Эрнест, запихивая поплотнее серое пальто и выходя из подъезда.

Оказавшись на улице, он почувствовал обдающий ему в лицо леденящий ветер. Угрюмая физиономия сморщилась от морозных порывов ветра и проступила в глубоких морщинах. Эрнест уткнул подбородок в грудь, шагая длинной поступью по улицам.

Город тонул в многоголосом потоке возгласов, гула машин и ветров. «Небось», —заметил Эрнест – «Даша сейчас слушает музыку в наушниках».

Он остановился близ торгового центра «Июнь», у моста. Для Эрнеста этот мост символизировал тоннельный переход из детской библиотеки во взрослую. В пятнадцать лет он начисто лишился детства, помахав ей рукой в отдалении тёмных енисейских вод. И махал он, стоя на мосту. Для него светлые времена кончились. В тот день, в пасмурное, дождливое утро, его лучший друг сбросился с этого моста. И махал рукой он ему вслед. Жизнь доконала Саню, друга Эрнеста. Он убил своего отца ледорубом, острый конец которого вонзился на семь сантиметров в затылок. Смерть показалась полицейским более чем символичным, так как отец изо льда вырубал скульптуры и был похож на Троцкого. Саня прикончил отца из-за того, что тот отказался дать ему денег. Зелёные купюры были нужны ему для бизнеса. Саня планировал бросить учёбу и создать предприятие, чтобы обеспечить семью. Мол, школа не научит его, как выбираться из нищеты. Отец не умер сразу, а оставался живым, крича, издавая кошмарные вопли, переворачиваясь с одного бока на другой. В это время Саня рылся в отцовских ящиках и тумбочках, перерыл весь дом, но денег не нашёл. От горечи он заплакал и выбежал из дома. Саня рассказал о произошедшем лучшему другу, Эрнесту. И когда он спросил его, можно ли совершить суицид, Эрнест кивнул.

Он так винил себя в смерти друга и мучался с его утратой. Единственным оправданием ему служило, что в то время он был ребёнком. И действительно, что бы сделал ребёнок? Он заметил кровавые полосы на руках Сани, маску боли и его нахохленную причёску, местами зияющую проплешинами, где он оторвал клочья волос. Никогда он не видел в таком ужасном состоянии Санька, и Эрнест сжалился и согласился помочь. Он помог сбросить его с моста.

В этом мосту его детство навсегда кончилось. И следователи, найдя окоченевший бледный труп, на ощупь напоминающий холодную резину, не нашли насильственных следов. И не заметили то, что Санёк утонул в пиджаке Эрнеста, который тот попросил из-за холода перед прыжком. «По крайней мере, если умирать, то с тёплой грудью», – говорил он, надевая пиджак. Но значение не имело: умер бы тот с холодом или без, ведь всё равно бы тот упал в морозную реку Енисей.

– …Эрнест, Эрнест!

Он вздрогнул и увидел Юрия Барабенко. Сколько он здесь стоял и ждал, пока Эрнест очухается?

– Что с вами? – спросил он.

– Да не, ничего. Вот мы и пришли в условленном месте. Что дальше?

– О, сейчас я вам покажу, что… Пошлите за мной.



Они забрели в грязный, обшарпанный переулок, где валялись какие-то подростки. – Здравствуй, Бонифасио. Бонифасио, что с тобой, Бонифасио? – произнёс Юрий, схватив за замусоленный рукав лежащего подростка. Тот шевельнулся и резким движением вырвался из тисков Юры. Его пронзительный крик прозвучал как стаккато в глухой уличной артерии Красноярска. Где-то зашипела кошка, где-то заплакал ребёнок.

Эрнест увидел лицо парня. Его мореная физиономия с болезненной гримасой съёжилось в сетке морщин. Глаза сузились в узкие щёлочки, а голова дёрнулась. На шее набухли густые вены. Подросток, измученный и страждущий от боли, провёл ногтями по толстому рукаву; и насколько те оказались цепкими, оставляя глубокие рваные полосы. Эрнест отошёл с мыслями, что боится увидеть своё лицо в отражении сузившихся зрачков парня. Юрий вцепился в рукав паренька. Остальные обитатели переулка очнулись, глядя на Юру и того парня.

– Убивают! – кричал он.

Парень вырвал рукав, и Эрнест увидел его предплечье, испещрённое уколами от острых шприцов. Но это не самое худшее. Самое худшее из увиденного – это гангрена, которая разъедала ткани и кожу парня. Она избороздила всё предплечье и превратила её в зелёные, тёмно-лиловые остатки кожи. Остров гноя, инфекций и разложения.

Эрнест не заметил, то ли Юра кричит, то ли он сам. Неважно, кто первым закричал. Потому что парень заглушил любые звуки собственным воплем. Он издал голосистый крик, разрывающий гортанные связки в кровавые клочья. Юрий не смеялся, не плакал, а только большим пальцем нащупал сердцевину распухшей пёстрой гангрены с кучей прожилок и сосудов. Наркоман снова закричал. Но это заставило вздрогнуть Эрнеста, а невероятная мягкость гангрены, и то с каким видом Юрий щупал её, будто подушку. Когда Юра Барабенко сильнее нажал ногтем в пульсирующую гангрену, то от неё разошёлся такой ихорозный, смрадный запах.

– Остановись, – сказал Эрнест. – Зачем ты мне это показываешь?!

– Я заметил, что ты не видишь серьёзных масштабов этой проблемы, – сказал Юрий, – поэтому показываю, что случиться с твоей дочкой.

– Но она же не колется!

– Скоро будет, если ты не остановишь её. Экстази – это психотроп, который растаптывает мозг и нервную систему до изнеможения. И её мозг будет точно таким же гнилым яблоком. Ясно выражаюсь?

– Что… что мне делать?

Эрнест вцепился в Юрия. Руки сжали его плечи до боли. Они не собирались отпускать его.

– Я в первую очередь – воспитывать. Попытки обрисовать мрачное будущее ей не помогут. А вот тебе, – Юрий оттолкнул Эрнеста и дал ему пощёчину пухлой ручкой. – Это ещё как поможет. Почему ты не уберёг её от этого?! Неужели ты такой паршивый отец?!

Эрнест стоял, нащупав красный след от пощёчины, застыв с открытым ртом. Спустя несколько секунд, он всё-таки произнёс:

– Я не знаю… я не знаю, почему так вышло. Я даже не понял, когда она начала это…

– Когда мне обращаются родители плохих детей, я спрашиваю их, как они не уберегли ребёнка. Потому что в этой проблеме виноват только родитель.

– Да… Я каюсь, каюсь, виноват в том, что не неправильно воспитывал её, а может, совсем не воспитывал… – Эрнест вертелся по переулку, наступая мокрыми подошвами по ладоням наркоманов. А те лишь стонали и переворачивались на бок.

– Вспоминай, когда она резко изменилась!

– С двенадцати она начала приобретать черты холерика. Она устраивала истерику.

– Продолжай.

– Потом с тринадцати она стала такой. Такой дурой! Вечно сидит у себя в комнате! Потом… потом, – он не находил слова, – я…

– Потом – что?

– Потом, – лицо Эрнеста преобразилось, – она пошла к подруге, чтобы переночевать у неё. На следующий день она получила вывих непонятно где. Она попала в травмпункт. И не пошла в школу.

– Наверно, и с этого-то началось, – сказал Юра.

– Наверно…

Он похлопал по спине Эрнеста и вывел его из переулка.

– Мне нужно поговорить с твоей дочерью.



Дарья Тверская, дочь Эрнеста Тверского, вышла на улицу.

Она чувствовала себя одинокой. Даша – единственная раковая клетка, одинокая и безнадёжная. Малюсенькая опухоль не может разрастись. А ведь какой огромной она могла бы стать! Никому не нужна онкология, поэтому этой клетке нужно оставаться одинокой и обособленной. Такова сущность Даши – раковой клетки в организме общества.

Злые люди, родители-хирурги точат скальпели, пытаясь срезать эту самую клетку скальпелем. Чик-чик! – и одним злом меньше.

Но она больше себя чувствовала деепричастным оборотом, чем раковой клеткой. Она, вечно обособляемая и одинокая внутри запятых.

Сегодняшней ночью она отключила телефон и легла спать. Даша начала сверлить потолок усталыми глазами. Она слышала, как храпит отец, как тикают мамины часы кухне. Она напрягла мозг, словно телепат, пытающийся сделать потолок прозрачным и увидеть звёзды. Взлететь на кровати и устремиться к ним. И какой трепет чувствовать даль этих звёзд. Какой трепет ощущать, что ты не один, что где-то за миллион световых лет есть кто-то, кто тебя поймёт. И тянешь руку к звёздам – к сияющим глазам самого Бога.

Она почувствовала, как моча проситься выйти из неё. Даша напрягала мозг, но потолок не исчезал. Не судьба…

Даша встала, направилась к ванной и вошла в туалет. «Раз уж все спят, то нечего закрывать дверь», – решила она и опустилась на унитаз. Холод пластикового стульчика обдал её бёдра. Она расслабилась, и тёплая моча струёй понеслась по мрамору. Она вытерлась бумагой, надела трусики и открыла двери.

У порога чья-то твёрдая рука схватила её за волосы и выдернула из туалета. Она с глухим криком врезалась в стену в коридоре. Из глаз покатились серебряные слёзы. Рука не отпускала.

– Папа! Пожалуйста, не надо. Я больше не буду…

Ногти впились в её голову сквозь поросль запутанных волос. Она почувствовала, как заструилась кровь. Даша открыла глаза и увидела не отца, а мать. Разъярённую мать с пылающим, жарким дыханием.

– Мама, прошу, не надо!..

– Ты не охренела?! Нет?! – Она ударила её руками, ногами по съёжившемуся в калач телу. – Мы так стараемся для тебя, из кожи вон лезем, а ты! Ты! Ты! тупая дура!

– Пожалуйста, мама…

– Тебе что уши вырвать?! – Мать схватила за пунцовые уши дочери, налитые кровью. – Я вырву их, поняла, сучка?!

– Помогите!

Она ударила кулаками по лицу дочери.

– Заткнись, слышишь?! Попробуй только кричать, а отец всё равно не услышит. Он спит мертвецким сном.

Даша вмиг предположила, что отец мог притвориться спящим.

– Сучка тупая! – Она сделала повторную оплеуху, и Даша сдержала крик, застрявший комом в горле.

Мать что-то говорила про Бога, сама захлёбывалась рыданиями, причитая: «Господи Боженька, я так боялась согрешить перед тобой… но как же мне ещё воспитывать дочь?.. Боже, прости меня грешную…».

Ещё два раза она ударила Дашу, понесла её за волосы и швырнула в комнату.

– Ты думаешь только о себе, эгоистичная тварь.

С этими словами мать захлопнула дверь.

Даша залезла под кровать, чтобы наутро мать её не и снова не избила. Она зарыдала. Закрыла ладонями глаза, видя сквозь потолок космос, усеянный сияющими звёздными очами.



Она обнаружила, что сидит в классе. Обнаружила и то, что её слёзы текут по щекам, когда она встала и отвечала на вопрос. Весь класс смотрел, как она стоит, молчит и плачет. Её руки судорожными движениями теребили подол юбки.

– Извини, Даша, но ты можешь ответить, – сказала учительница истории, молодая смуглая девушка. – Почему убили Павла l? И зачем совершили дворцовый переворот против него?

Она не отвечала.

Когда учительница произнесла «убили», Даша увидела картины прошлого: мать, схватившая её за волосы, дотошные крики и наркотическая вспышка на вечеринке. Она стояла как вкопанная в землю, застыла в ступоре и плакала. В это время учительница, смотревшая в книгу Василия Ключевского, перевела взгляд на девочку:

– О Боже, Дашп. Что с тобой?

Она не отвечала.

Учительница встала, отложила в сторону учебник. В классе начались многоголосое шушуканье и неуёмная тревога. Даша слышала любой шорох, шёпот каждого одноклассника. Между тем, слёзы капали и капали.

– Боже мой, что с тобой, Даша. Ответь! – Учительница схватилась за девочку, потрясла её легонько.

В классе увеличился шум, и учительница впервые за три года работы в школе закричалая:

– ТИШЕ!

Воцарилась гробовая тишина.

– Что случилась, Даш? – Она обняла её, и ей стало не по себе от мысли, что мать так её никогда не обнимет. – Хватит, успокойся, пожалуйста. – Учительница погладила её по волосам, поцеловала, и Даша не выдержала.

Она закричала, вырвалась из мягких, тёплых объятий и выбежала из кабинета.. В коридоре слышалось эхо её рыданий. Между тем, дверь скрипела, чуть приоткрытая.

Через двадцать минут прозвенел звонок, и все ученики собрали вещи и пошли искать Дашу.



Она сидела в туалете и рыдала. Прохожие люди, входя в сортир и видя рыдающую Дашу, либо уходили, испугавшись, либо спрашивали, что произошло. На второе Даша кричала им, чтобы те проваливали к чертям собачьим.

И вот, в туалет зашли семеро одноклассников.

– Ну, привет, плакса, – начала первая из них – мерзкая девочка по имени Настя. Она одевалась в короткую юбку и красила губы в кислотно-алый цвет. Настя всегда опаздывала в школу. Шумела на уроках, болтала с подругами и водилась со старшеклассниками. К ней прилип стереотип, что она – плохая, развратная девочка. Что, конечно, не всегда так. Она могла учиться на четвёрки-пятёрки, но из-за ветра в голове почти забила на учёбу.

– Останьте от меня, – прохныкала Даша, вытирая слёзы.

– Может, действительно дадим ей уединиться, – сказала Катя, староста класса.

– Ещё чего, – вставила Аня, закадычная подруга Насти. – Может, научим её хорошим манерам?

– Неплохо было бы, – сказала Настя.

Три девочки отошли от толпы, предвещая, что события повернуться не самым лучшим образом.. Осталось четыре самых отбитых дур из класса. Яна – правая рука Насти. Света – левая рука Насти. Карина и Женя – любительница мазохизма, причинявшие себе увечья и кайфовавшие от этого. Их объединяет пристрастие к унижениям и травле.

Настя плюнула в волосы Даши, размазала харчу и ударила по затылку. Она съёжилась, принимая плевки со всех сторон.

– Может, хватит? – вмешалась Катя, с которой Даша общалась в интернете.

– Тебе какое дело, Кать? Ты же сама мне на геометрии сказала, что послала Дашу куда подальше! – ответила Яна.

И Катя смолкла.

– Дашенька, вот, что мы для тебя уготовили. – И они вылили на голову Даши содержимое мусорного ведра. – Как тебе? Приятно купаться в говне?

Света вытащила пачку «Мальборо», выудила сигарету и зажгла её. Заплясали рыжие язычки пламени, повеяли сизые струйки дыма. Она вдавила горящую сигарету сначала в себе кожу, потом в предплечье Даши. Она закричала, извиваясь от боли, как гремучая змея на раскалённом песку. Девочки держали её за руки и ноги, уже успели спустить с неё колготки, готовя новую сигарету для Даши. Агнец для жертвоприношения. Сигарета шипела, вдавливаясь в вены и кожу, а под ней кипела кровь.

– Ну как тебе, Дашенька? Будешь ещё плакать на уроках? Плачь, плачь, – шептала Настя в преддверии стянуть у неё трусики, чтобы и под ними оставить огненные иероглифы.

И внезапно раздался испуганный крик:

– О Боже, что здесь происходит?! – Уборщица нагрянула в туалет с пустым ведром и тряпкой. А говорила же русская примета, что баба с пустым ведром предвещает беду.

– Сваливаем!

Они бросили сигарету, понеслись к выходу и сшибли с ног уборщицу.

А Даша, рыдая, осталась лежать в туалете.

Эрнест работал в историческом факультете преподавателем. Сейчас он сидел в кабинете директора, положив ногу на ногу и пристальным взглядом изучая начальника.

– Эрнест, я, конечно, понимаю тебя. То, что случилось с твоей дочерью… ужас… но…

– Никаких «но», Виктор Альбертович, – возразил Эрнест. – Это моя дочь, я должен разобраться.

– Ох уж ваши дочки. Никакого прока от них.

– Извините, – он наклонился к нему, едва сдержавшись от того, чтобы схватить Виктора Альбертовича за его вельветовую галстук-бабочку. – Вы не знаете и понятия не имеете, каково это быть отцом дочери. Я знаю, у вас нет дочки… Да и сам вы женоненавистник.

– Ох, мне не надо слушать вашу блажь, Эрнест Захарович. Да и как вы смеете мне возражать. Кто вас заменит на сессиях?

– Кто-нибудь да заменит!

Он вскочил со стула, и полы его бежевого пиджака развеялись в воздухе. Встал и Виктор Альбертович, седовласый мужчина с тучным весом. При каждом движении дрожали его дебелые складки. Он едва не опрокинул дубовой стол, где лежала кипа документов и книг.

– Вы знаете, что я могу вас уволить, Эрнест Захаро…

– И увольте!

С этими словами Тверской захлопнул дверь перед выпуклой физиономией директора. Виктор Альбертович услышал тяжёлые шаги в пустом коридоре. В его пухлых ладонях хрустнула ручка, и цепкая чернила кляксой измазала стол.



Он сел в такси.

Эрнест и не заметил, как через тринадцать минут оказался в кабинете директора школы в компании соцпедагога. Кабинет директора пестрил множеством наград: различных медалей и грамот в деревянных рамках. На широких полках лежали толстые книги. Сам директор школы – бородатый мужчины лет 40—50, но удивительно сохранивший былую молодость на 25—30 лет – стучал ручкой по столу, создавая невероятное напряжение в помещении. Эрнест оглянулся, посмотрел на соцпедогога. Кроткая, миниатюрная женщина лет 25—30 с короткими до плеч жиденькими волосами. Она отвела взгляд. Голова – сердцевидной формы с контурами круга, глаза – узкие (в крови преобладают азиатские черты), и аккуратный, ухоженный носик. Эрнест посмотрел на сидящих людей. По левую сторону – её дочь, вся опалая и красная от слёз. По правую сторону – девочка-эмо.

– Извините, вы в порядке? – спросил директор, кашлянув. Он почесал бороду и повторно спросил: – Извините, но с…

– Да-да, – ответил Эрнест. – Что случилось?

Его язык заплетался, путался в гортани, словно бы стягиваясь в узел. Речь выходила скороговоркой.

– Итак, – откашлялся директор. – Ваша дочь ни с того, ни сего начала плакать. Учительница пыталась успокоить её, но она убежала в туалет. Что ж, а следующие фрагменты этой истории нам расскажет Анастасия. Кхм, передаю слово ей. Прошу, – директор повернулся к девочке-эмо. Она теребила застёжку своей толстовки.

Эрнест последовал примеру директора и повернулся тоже к ней. Девочка-эмо съёжилась от колких взглядов взрослых, сверливших её физиономию. Ссутулившись, сгорбившись, она промямлила с неуверенностью: «Я… я…». Неловкость. Смущение, возникающее, когда взрослый вызывает у подростка чувство ответственности.

(не надо убегать от ответственности настя мы знаем что тебе неловко так что прекрати кто поливал дашу говном из мусорного ведра плевал в харю и жёг сигаретой за это можешь ответить почему почему)

– Девочка, вытащи язык из задницы, – сказал Эрнест.

Несмотря на грубость, директор и соцпедагог не обратили на фразу никакого внимания.

Настя смотрела на пол, изучая свои тряпичные кеды. «Что будет, если об этом узнает отец? Или мама… Он же меня изобьёт до смерти» – размышляла Настя. «Раньше об этом нужно было думать», – ответила совесть. – «В преддверии зайти в туалет нужно было думать об этом». А ногти продолжали кромсать толстовку.

– Настя!

– Я… я… – Она с трудом подняла голову. Её глаза наполнились слезами – серебряными бусами. Бусы покатились из глаз, задев иссиня-чёрную, нефтяную тушь. Слияние природы и творения рук человека – слёз и чернил.

– Кончай комедию, – не выдержал Эрнест.

– Извините, но так нельзя… – начала соцпедагог.

– Что ты сделала с моей дочерью?! – Он вскочил, схватил за узкие, опалые плечи Насти и начал трясти. Слёзы, серебряные бусы, сильнее смешались с чёрной тушью и побежали тёмными речками по щекам. И будь те настоящими бусами, как из той сказки, где красавица плакала жемчугами, они бы со звоном покатились по полу. Весь пол заполнился бы жемчужными бусами.

Директор оттолкнул Эрнеста, и тот врезался об стену.

– Это девочка что-то сделала с моей дочерью! – прокричал Эрнест, с трудом сдерживая эмоции. – Даша, – Он просмотрел на дочь, молчавшую на протяжении всего спектакля. – Что происходит?

Трагикомедия переходила то ли к кульминации, то ли к развязке. Даша не читала пьес, чтобы разбираться в композиции трагедий. Но ситуация накаливалась, и если она примет участие, не внесёт в лепту в это панибратство, то всё кончится печально.

– Она начала поливать меня мусором, пыталась сделать мне больно сигаретой! – и Даша не выдержала и тоже заплакала.

– Извини… извини.

– «Извини» сказала, и всё, что ли? – разъярился Эрнест. – А представьте, что бы случилось с моей дочерью, если бы они вообще её убили. А я знаю, что это тварь может это сделать. Вы посмотрите, что она сделала!

– Тише! – начал директор.

– Может, мне в суд подать на неё и её родителей? Где это видано, чтобы дети так жестоко обращались со сверстниками. Озверели совсем!

– Нет, никакого суда. Всё останется за пределы этих стен, моего кабинета, – сказал директор.

– Ах вот как! Вы пытайтесь по-тихому загладить дело, чтобы это не отразилась на репутации школы.

– Чего вы добьетесь судом, Эрнест? Разве что испортите себе репутацию – золотой фонд современного взрослого человека. Без этого никуда. Вы думаете, я буду ходить с запятнанной репутацией – с грязным пятном на рубашке перед людьми…

– Вы думаете, – гнул своё Эрнест, – что будете оставаться чистым и пушистым, хотя уже по уши в грязи. Эту грязь вы разводите, с этими ублюдками, – Эрнест посмотрел на эмо-девочку, продолжавшую рыдать.

– Прекратите вдвоём, – вмешался соцпедагог. – Забудьте о репутации, Юрьевич, – Она обратилась к директору, – так вопросы не решаются. Смотрите, как вы напугали детей.

Они посмотрели на двух девочек.

– Ну и кто виноват?!

– Дело не в том, кто виноват, – продолжала соцпедагог. – А…

– Хватит заливать нам уши, вообще-то мы пострадавшие, а вы говорите нам, будто мы совершили что-то плохое.

– …в том, что из этого мы должны извлечь. Мы не должны искать козла отпущения.

– Ага, ага, что ещё скажите?

– Прекратите, господи!

– Я вам не Господь, – ответил Эрнест.

– Причём здесь Боженька? – спросил директор.

– Господь учит, чтобы мы не искали виновного, – сказал соцпедагог.

– Ты, малолетка, учишь меня разбираться в религии?

– Господи, что за панибратство, – сказал директор.

– Боже, когда это уже закончиться. Почему… почему ваша дочь начала плакать, правильно?

– Что «правильно»? Я откуда знаю? Даша, что случилось? – Отец посмотрел на дочь, та скосила взгляд. – Из-за чего весь этот сыр-бор?

– Эм-м…

– Смелее, отвечай.

– …ПОТОМУ ЧТО ВЫ КОЗЛЫ!!! НЕНАВИЖУ ВАС, РОДИТЕЛЕЙ! СНАЧАЛА ЗАПРЕЩАЮТ МНЕ ЭКСТАЗИ! ПОТОМ МАТЬ ИЗБИВАЕТ НОЧЬЮ!! ЕЩЁ ТЕЛЕФОН НОРМАЛЬНЫЙ НЕ МОГУТ КУПИТЬ! У МЕНЯ ОН ИЗ-ЗА ВАС СЛОМАЛСЯ! У МЕНЯ УЖЕ ЦЕЛЫЙ ГОД НЕТ НОВОГО ТЕЛЕФОНА! МНЕ НАДОЕЛ IPHONE 6, МНЕ НУЖЕН СЕДЬМОЙ! Я НЕНАВИЖУ ВАС, ВЫ ПЛОХИЕ РОДИТЕЛИ, ПЛОХИЕ! ЧТОБ ВЫ СДОХЛИ!!!

– О Боже! Что мне сделать, чтобы удовлетворить твой эгоизм? Банк ограбить, чтобы купить тебе сотни китайских говняных телефонов? Притон тебе завести? Или купить гору экстази, чтобы ты сдохла от передозировки? Может, мне мать убить? А? А?!

Этот абсурд не заканчивался. Пора покончить с этим. Даша выбежала в смачных слезах, толкнув отца от двери. И неизвестно никому, куда она побежала.

– Ну, спасибо вам, господа. Теперь я навсегда потерял дочь, – пробормотал Эрнест и вышел вслед, захлопнув дверь.

– А с тобой, – начал директор, обратившись к Насте, – мы ещё разберёмся.



Даша вылетела из школьных дверей парадного входа. Она заметила, как в густых слезах расплывается сумеречный горизонт под серыми облаками. На автомате Даша смахнула слёзы, и встречные лучи заходящего солнца обдали опухшие веки. Она пересилила внутреннюю истерию и остановилась. Даша повернула голову. Волосы на затылке зашевелились. Сзади неё стояли одноклассники адекватнее, чем Настя. Они стояли в кучке. Каждый смотрел на неё с разными глазами. Вон у той девочки глаза дохлой рыбины. Вон у той девочки глаза – застеклённые, будто бы хрустальные и чистые. Вон у той девочки – тревожные, будто бы она увидела маньяка с ножом. Но обескуражили Дашу глаза её бывшей подруги Кати. Она стояла в сердце этой толпы, в ступоре и смятении. Глаза – влажные от слёз. Даша прочитала в глазах Кати усталость от жизни, мирской суеты и… жалость.

– Даша, – услышала она приглушённое эхо. Голоса, звучащие извне: когда нырнул с головой воду и слышишь, как из берега доносятся крики о помощи… «Человек утонул!». Пучины засасывают, и ты уже не можешь вынырнуть. И слышишь только глухое эхо, доносящееся с суши. Голоса тихие и сдавленные, обработанные толстым слоем воды. Звуковые волны не могут в чистом виде пройти сквозь воду. Мир водной стихии, где связь доходит с испорченным качеством.

– Даша, – послышался второй голос.

Люди с суши звали помощь тонущей Даше.

– Ты не виновата, ты ни в чём не виновата. Нам очень жаль, что так случилось. Ты же знаешь этих трёх куриц.

Они приблизились к ней. Окружили её. Попытались обнять.

Руки тянулись к Даше и с нежностью касались её скукожившейся кожи. Кожа, вся покрытая гусиными пупырками. И когда Катя попыталась притронуться к её плечу, она почувствовала леденящий кровь холод – то ли схожий с мрамором, то ли с резиной. Ком тошноты подкатил к ней.

– Не надо, не надо…

– Мы выслушаем тебя, – одна из них вырвалась из кружка и крепко обняла. И удивительно, такого объятия Даша не испытывала никогда, даже материнские ласки с этим не сравнились.

– Нет… нет…

Даша оттолкнула её, чуть ли не исцарапав ногтями её лицо. Девочка падала со сдавленным криком, но одноклассники схватили её. Даша выбежала из круга.

– Вы все гниды лицемерные… оставьте меня в покое! Нельзя, что ли, побыть хоть раз в жизни наедине с самим собой?!

– Мы, – начала староста, – не хотели причинить тебе зла, правда. Что случилось, Даша? Из-за чего ты так… заплакала?

– Что случилось?! – Она начала размахивать руками. Сердце щемило, грудь разрывало от боли. Мир казался несправедливым, что все люди отвернулись от неё, даже солнце не светило в её сторону.

И… образ тугого верёвочного узла, завязанного у шеи, усилился. Образ окровавленных, алых лезвий, плывущих в ванне, усилился. Образ крови, которая расплывалась в быстротечном Енисее узорчатыми струйками, усилилась. Как её окоченевшее тело плыло в холодном течении реки, в то время как жадные рыбы сжирали её плоть. Зубы-лезвии резали полосами кожу… И образ окровавленного тела с кучей переломов, сброшенного с десятого этажа, усилился.

– Что случилось?! Я сломала телефон, хотя просила родителей купить новый! Мой IPhone! Ещё… ещё экстази, экстази, экстази запрещают…

В лицах некоторых девочек появилось отвращение в виде приподнятой нижней губы. В толпе послышалось тихий шепот: «Наркоманка…».

– …принимать! Все меня не любят, не любят. Они думают, что я плохая, но я не плохая. Я хорошая, очень хорошая… Они говорят, что я эгоистка, но это… это не так…

– Слушай, – послышался роковый для Даши голос, судьбоносный. – А разве ты не думала, что дело-то не в людях, которых ты обвиняешь в собственных проблемах? Разве ты не думала, что дело не в нас, а в тебе? Обиженный на весь мир ребёнок, не так ли? Разве ты не думала, что твоё нытье о несправедливой жизни, о нелюбви к тебе – лишь преувеличение. Ты сама устроила пожар, и винишь, что плохие люди виноваты в поджоге. Но это не так…

– Что?..

– Короче, Даша, – сказала Катя. – Мы не виноваты, ты виновата. Так что иди в…

– …Даша! – из дверей выскочил Эрнест. – Дочка, прости… Прошу!

– Нет! Нет! Нет! Я устрою вам всем сюрприз… – на удивление всем некогда рыдающая Даша засмеялась.

Отец вздрогнул, отступив от дочери. «Что с ней происходит?» – подумал он.

Смех, который можно услышать от визжащей собаки. Собака – не простая, а резанная и сумасшедшей. Животное, способное присниться тебе в кошмарах. Собака, заставляющая приводить людей в ужас от улыбчивого оскала и режущего уши смеха. Оскал, раскрывающий острые, кривые зубы, окровавленные алой слизью… И смех, напоминающий скрип пенопласта о стекло.

– Я устрою вам всем приятный сюрприз. Думаю, вы все будете рады этому, будете танцевать на моих костях. Ха-ха-ха-ха!

– Не надо нам никаких сюрпризов, – возразила Катя. Голос её дрожал.

– Надо-надо, ты же сама этого напрашивалась, сучка…

И с горькими, обжигающими слезами и заливистым смехом она убежала.

Эрнест осел на асфальт. «Неужели это была явь?», – размышлял он, взъерошив волосы. – «Неужели это моя дочь? Неужели я не могу, как в былые времена, усадить её на свои колени и объяснить всё. Затем поиграть, купить мороженое… Нет, она уже не маленькая, Эрнест. И никогда не будет после этого».

– Мне вас очень жаль.

Он поднял голову и увидел старосту класса.

– Всё нормально, – он встал и посмотрел на девочку.

И от неё и след простыл.

Он постоял. Солнце жгло едва открытые веки-шторы. Он вздохнул и вытащил телефон. Набрал номер Юрия. Послышались гудки. Он отмерил шагами расстояние от двери до забора школы.

– Алло? Эрнест, слушаю, что случилось?

Эрнест увидел своё отражение в осколках стекла и с трудом заметную седину в русо-рыжих волосах. Осень сменяется зимой – его самым нелюбимым временем года.



Она устроит им сюрприз.

Одно полушарие утверждало, что суицид нужен, чтобы доставить удовольствие её ненавистникам. Они будут кричать «ура!» её смерти и радоваться. Второе полушарие говорило, что суицид доставит близким боль. Едкую, саднящую сердечную боль. Она змеиными раскалёнными клыками пронзит за самое живое. Яд.

Её забавляло одна лишь мысль, что она доставит им невероятную ядовитую боль. Она не только ударит ножом в родительскую спину, но и углубит лезвие сильнее.

«Я… доставлю им боль. Папа будет плакать. Мама будет плакать. Они больше никогда не будут мне в чём-либо отказывать… НИКОГДА! потому что я сдохла. Я буду являться к ним призракоми смотреть на их страдания. Вечно напоминать об их вине, что не уберегли меня… что обращались со мной так! Я хочу видеть их страдания, боль и рыдания. Танцевать на их трауре. Я буду в экстазе от заплаканных лиц мамы и папы…» – размышляла она.

Злорадствовать – одним словом.

Она нашла заброшенный дом на окраинах. Села в автобус и поехала в неизвестный пункт назначения. Автобус занёс её на задворки Красноярска. Многие привыкли видеть город в красно-оранжевых оттенках и с многоэтажными высотками. Даша находилась в среде обшарпанных одноэтажных зданий. От них веяло смрадным зловонием. Мусор на пустырях валялся горками. Это место – крошечный кусочек земли, грязный, неказистый на фоне роскошного центра. Да, многие не замечают таких городских бородавок и язв на лице Красноярска. Туристы любуются чаще красноречивой улыбкой города в виде извилистых дорог. Их притягивает уличные артерии зданий – морщины на физиономии Красноярска. Тратят деньги, забывая остальное, на блеске городской кожи – торговых центрах. И никому нет дела до вышеупомянутых пигментов, язв и бородавок.

Даша в частности свыклась с мыслью, что её город – чистый и пушистый. В то время как в этой шёрстке прыгают блошки.

Она ночевала в заброшенном доме.

Холод до костей пронизывал тело. Наутро Даша с трудом убежала от бомжа, пытавшегося её изнасиловать. От мысли, что даже бездомным до неё есть дело, чем остальным, усилило желания затянуть петлю на шее или раскрыть вены. Она спряталась в другом месте. К тому времени Даша проанализировала истинные причины уйти из этой жизни. Ноги в конвульсии дрожали. Она съёживалась. Голова раскалывалась от боли. Ломка. В ушах звенело. Монстр Он снова вернулся в виде боли, отчаяния и гнева. Почки ненависти раскрывались на ветвях.

Причины: 1) она не в состоянии жить без экстази; 2) родители; ненависть, ярость возросла к ним; 3) школа. Она рассмотрела три основополагающих причин.

Наркотики. Страшная вещь, забирающая твою душу. Нет, если она не пойдёт на суицид, то каким образом она продолжит жить? Папа с мамой закроют её дома, оставив мучатся от ломки. Родители изобьют её до полусмерти за то, что она не пришла домой и ночевала на окраинах. После этого они никогда не станут относиться к ней не по-человечески.

Школа. Даша не найдёт ни единого повода, чтобы пообщаться со сверстниками. К ней начнут относиться с презрением. Пойдут сплетни о том, какая Даша тупая и суицидальная дура. Она не вынесет, чтобы на неё кидали испуганные и презрительные взгляды, означающие: «А ведь она подняла этот шум! Её избили в туалете! Она рыдала и кричала против одноклассниц, пытавшихся помочь ей». Они будут говорить об этом случае, как о великом позоре Дарьи Тверской. Расскажут внукам, правнукам об этой истории, и в итоге рассказ о глупой девочке-суициднице будет передаваться из поколения в поколение. «Какой позор, Даша, какой позор!».

«Ты можешь представить себе, как бы ты продолжила жизнь? Просто представь? Нет! Нет, не могу! Лучше сдохнуть, чем жить в таком мире» – решила она.

(да мы знаем даша какая ты слабая слабая да-да слабая признак намеренного самоубийства и есть качественный знак духовной слабости человека слабая ты дура любишь причинять боль).

О да! Больше всего она обратила внимание на этот факт – причинение боли. Возможно, некоторые самоубийцы и пытались сгладить печаль родственников, общаясь с ними за 24 часа до смерти.

(Ну уж точно не за 50 дней до моего самоубийства! Хахаха!)

Конечно! Но цель её суицида – вспрыснуть яд в душу родителей, причинить боль. Поэтому она совершит суицид самым изощрённым и болезненным для родителей способом.

Итак, с причинами Даша разобралась.

Следующее: способ самоубийства. Вариант с огнестрельным оружием отпадает без оговорок. Слишком медлительный, тягучий процесс этот – добыча пистолета. Тем более, кто выдаст огнестрельное оружие заплаканному подростку? Она рассматривала вариант и с ядом. Но в многократный раз вставал вопрос о том, где ей найти яд. Конечно, она могла купить в аптеке лекарства, проглотить их всей пачкой и получить смертельную дозу. В итоге – густая пена во рту, отравление и прочее. «Разве ты, Даша, не понимаешь, что яд убивает не мгновенно, особенно вариант с передозировкой лекарства. Для тебя процесс будет болезненным, очень болезненным. Головная боль, спазмы в желудке, жар, тошнота – и всё это будет подано, Дашенька, мучительным образом. И уже после того, как ты испытаешь эти муки, рок позволит тебе умереть. И даже падение с высокого здания покажется тебе – милосердием Господа» – прозвучало в голове.

Мёртвое тело, отравленное от различных ядов, вызовет у людей меньший приступ боли. Но какой способ самоубийства окажется самым болезненным и мерзким для близких? Падение со здания? Нет, труп могут и не узнать, потому что тот окажется до уродства покалеченным. Да и, зачем в лишний раз чувствовать боль перед смертью? Даша не видела смысла прыгать с какой-нибудь башни. Она искала символичный способ. Символика в этом плане служила отличнейшим ударом под дых близким и всем окружающим. Весомая деталь в суициде разом вывела бы самых крепких нервами людей. Самосожжение? «Хороший вариант», – подметила Даша, – «Но будет слишком больно. Чересчур больно». «Зато эффектно», – возразила другая часть рассудка. – «Они запомнят твою смерть надолго!».

Рассматривала Даша вариант и об утоплении. Но кто тебя найдёт в могучих холодных водах Енисея? Река-то – длинная-предлинная водная артерия, проходящая от самой Тувы до крайнего севера. И чёрт поймёт, куда река твой труп занесёт: в Антарктику или в Саяно-Шушенский ГЭС. Тем более, даже если и спасатели найдут окоченевшую Дашеньку, то многие рассудят эту смерть как несчастный случай. Мол, девочка споткнулась, когда шла близ реки, и упала в воду

.Не, так не пойдёт! Так что же оставалось? Всполоснуть лезвие по венам? Ага, а потом орать на всё Иванова, чтобы тебе реку перебинтовали, мол, слишком больно. Умереть моментально или хотя бы быстро с порезами вен не получиться. Саднящая боль кольнёт предплечье. И тебя будет жечь в порезах, сколь бы они ни были глубоки. Судя по статистике, девяносто процентов попыток суицида через порез вен кончались провалом.

(ВЕРЁВКА! Верёвочка ахахахаа! Верёвочка с петлёй, а не ней висит ДАРЬЯ ТВЕРСКАЯ! АХАХАХАХАХА!).

И ведь действительно, хороший вариант. Даша вытянула карманы и начала считать деньги на верёвку.



Юрий Барабенко рассказывал родителям, что дети обычно, сбежав из дома, уходят к родственникам или друзьям. Вряд ли Даша скрылась в доме дяди или тёти. Следовало искать другие мотивы побега.

Мотив, скорее всего, заключался в психическом истощении девочки. Её довели до пустопорожнего состояния. И не существовало гарантий, что девочка не решится на суицид. В пятнадцати процентах случаев сбежавшие подростки завязывают петлю на шее или вскрывают вены. Причина – неблагополучная семья или плохое воспитание. Значит, родители не воспитывали ребёнка, не заботились о нём и не проявляли тепла и заботы. И результат таков: ребёнок, росший сам по себе, пока мать с отцом занимались своими делами, не выдерживает давления мира. И бежит из дома.

Второй вариант, где может скрываться Даша, – это дома друзей, знакомых и даже соседей. Юра в четырнадцать лет уговаривал родителей впустить своего лучшего друга в квартиру. Он рассказывал им, что он сбежал из дома, и ему негде ночевать. Но родители наотрез отказались приютить беглого подростка. Юре пришлось взять несколько тёплых бабушкиных пледов и постелить их в подъезде. Он ночевал вместе с другом, лёжа у собственной двери и укутавшись в плед. «Чел, спасибо тебе» – сказал друг.

И третий вариант, самый печальный, – скитание по улицам, бродяжничество. Одинокому подростку некуда деваться. Родственников нормальных нет, друзей – тоже. Получается, такому отщепенцу остаётся бродить по улицам, ночевать в заброшенных домах, пока не поймает полиция. Последней каплей для самостийного ребёнка становиться давление родителей, ссора или побоище. Может, какое-нибудь происшествие.

По словам Эрнеста, Даша накричала на одноклассников перед тем, как сбежать. Получается, вряд ли она сейчас ночует с подругой в подъезде или дома.

Остаётся ждать, когда её возьмёт полиция.

«Хм-м, Юра, а ты не подумал, что родители переживают, надеются на тебя, а ты ждёшь действия полиции? Едва ли её найдут… понимаешь?» – подсказывал рассудок. «Не мешайся под ногами, рассудок, я ли не знаю, где бродячий ребёнок ходит? В Красноярске найти её – все равно, что искать иголку в стоге сена» – ответил Юра. «Ага, Барабан, тебе, что ли, плевать?» – спросил навязчивый ум. Юра с яростью сжал кулаки: «Да не, да не, мне не плевать! Просто… просто… это так паршиво, когда на тебя надеются, а ты ничем не можешь помочь… не всё зависит от меня». «Харэ оправдываться, Барабан».

(Барабан! Барабан! Барабан!).

Он сидел в квартире, чьи окна выходили на центральную площадь. Зазвонил телефон. Юра подпрыгнул, схватил гаджет, лежащий на кухонном столе, и взял трубку:

– Алло?

– Она нашлась, Юра. Её поймали.

– Господи, как я рад. Ладно, сейчас выйду. Адрес какой?.

Тверской проговорил адрес, и Барабенко положил трубку.



Он вздохнул. Полиция позвонила ему в 14 часов. Участковый рассказал, что нашёл её дочь, лежащую на тротуаре. Окраина Красноярска. Они положили её в машину, пока та спала, и увезли в обезьянник. Специально поместили в одиночную камеру, так как в других сидели строптивые пьянчуги. Она боялась, что её изнасилуют.

Полицейские нашли паспорт в её кармане: имя, прописка. И спросили у неё номер родителей. Она рассказала, что потеряла сознание из-за абстиненции и голода. Через час полицейские отвезли её в дом.

Эрнест лишился всяких чувств, увидев Дашу. Его кожа превратилась в белое полотно, а губы – в тонкую серую полоску.

Дочь заметно изменилась за одну ночь. Лицо скукожилось, на коже появились морщины. Раны, ссадины, кровоподтёки. И алая сыпь, усеянная на хрупкой шее и ключицах. Эрнест читал журнал про здоровье и узнал, что у некоторых наркоманов начинается анафилактический шок во время «ломки». Когда чистые пряди волос становятся грязными и нахохленными. А одежда! Школьный наряд с клетчатой юбкой, блузой и жилеткой испачкался под слоем пыли, грязи и сажи. На юбке Даши он заметил капли крови. А глаза – сплошной ужас. Сузившие зрачки в застекленных глазах, непонятно куда устремлённые. Под ними – пурпурные мешки, словно фингалы.

На пороге кухни появилась мать, и она впала в истерику. Выглядела та не хуже дочери. Заметная усталость и нескончаемые рыдания читались на её страдальческом лице. Она упала на колени, схватила за юбку Даши и начала туда рыдать. Одновременно с этим её ногти впивались в колени дочери. Эрнест схватил жену и оттащил её от Даши.

– Успокойся! – он впервые дал ей пощёчину.

Эрнест откинул её на диван в гостиной и вернулся к Даше.

– Из-за тебя мы вчера не могли уснуть! – сказал Эрнест. – Как же ты не понимаешь?! Почему ты такая эгоистичная тварь?!

В это время полицейский сказал, что им придётся ещё платить штраф.

– Господи! Ещё штраф платить? Вы издеваетесь все надо мной?

Он выгнал полицейского из дома. Жену оставил в гостиной, а дочь отправил мыться. Он убрал все лезвия и острые предметы. «Надеюсь, она не утонет в ванной» – подумал Эрнест и направился в её комнату. Он прибил окна дощечками. Успокоился, подышал, взял телефон и позвонил Барабенко. «Сейчас только он в здравом уме сможет поговорить с ней» – поймал себя на мысли Эрнест и нажал на кнопку вызова.



Даша ощущала острую, местами тупую боль в мышцах. Абстиненция охватывало всё тело. Она потирала грубой мочалкой голое, влажное тело. Грязь серыми ручейками смывалась в слив.

(ИЛИ ТРУПЫ?!)

Кровь запеклась на коже грубой корочкой. Она случайно задела мочалкой одну из них, и рана с саднящей болью раскрылась. Тёмно-бордовая струйка крови потекла по предплечью, застыла у запястья и скатилась к пальцам. Капнула с кончика указательного, и вода в душе окрасилась в тёмно-кровавый.

«Я попалась!» – сквозило в уме через множество прочих мыслей. Она направлялась в бакалейную лавку, чтобы там… купить верёвку. «Господи, какой позор попасться полиции. Ты провалила задание!».

Почему люди решаются на самоубийство? Она задавала этот вопрос, лёжа с лихорадкой в холодной сырой камере. В итоге Даша пришла к выводу, что главная причина суицида – безысходность. Жуткая безнадёга.

Однажды немецкие солдаты, которые пытали красных партизан, решили провести опыт. После одной из пыток они оставили в камере револьвер. Таким образом, у партизан возникала дилемма: либо застрелить однополчан и самого себя, либо напасть с револьвером на немцев. Партизан спрятал револьвер за пояс. Он размышлял, какой вариант будет лучше. Наутро пришёл немец и обнаружил не партизан, воинственных и отверженных, а их трупы. Они застрелились. В каждой черепушке зияла огромная дыра от пули. А на стене засохло розовое месиво – мозги. Итоги опыта таковы: ситуация была такой безысходной, безнадёжной, что партизаны выбрали наименьший путь сопротивления. Безысходность. Безнадёга.

Оказать ли сопротивление жизни, начав всё с чистого листа, либо умереть от безысходности?

Дашу сводила с ума хотя бы одна мысль о новой жизни, с чистого листа. Она ступила на путь самоубийства, значит, нельзя вернуться обратно на полпути, когда она проделала такой длинный путь. «Участь слабых пойти наименьшим путём сопротивления: спиться, пуститься во все тяжкие и совершить суицид» – говорили многие мудрые люди. Но какая жизнь у Даши? Безысходность, безнадёжность, обреченность на покрытую мраком жизнь. Этот тот тяжёлый случай, когда человеку просто нечего терять. Его жизнь пуста и бессмысленна. И нет спасения, лишь смерть…



Юра считал свой пульс. Он отметил, с какой бешеной скоростью билось сердце. Оно стучало и стучало, и Юра с отчётливостью слышал эхо в ушах. Замирающий громогласный стук пронизывал барабанные перепонки. Не свернуть ли с дороги и купить успокоительное? Спросить фармацевта о лекарствах против сердечно-сосудистых заболеваний?

(тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук!)

Юра вытащил платок и вытер наступивший пот на лбу. На ткани платка осталось тёмное, едкое пятно. В один миг Юре показалось, что клякса – сгусток бордовой крови. Вот, на ткани, пропитанном солями и металлами, пятно чернеет и становиться бордовым. Пятно – сгустившаяся кровь с завитыми концами. Юра выкинул платок, и тот по мановению холодного ветра полетел на тротуар. Сидящий на ступеньках нищий, просящий милостыню, откинул бумажный стаканчик с пятью звонкими рублями и взял платок. Он отсморкнулся туда, и платок превратился в тёмно-зелёный влажный ком. Нищий откинул испорченную ткань. Когда он остановил взгляд на платке в преддверии высморкаться, цвет пятна оставался тёмным, но не бордовым.

Юрий нашёл нужный подъезд. На втором этаже он выдохся, почувствовал, как кровь застывает в венах. Этот кровяной протест лимфоцитов и гемоглобина выражался пульсирующей и колкой болью в ногах. Тромбоз. Следовало соблюдать рекомендации врача о ходьбе и занятия спорта. На третьем этаже червлённая надпись с цифрой «3» внезапно вспыхнула насыщенно-багровым цветом. Сияние кровавых оттенков сложилось в калейдоскоп причудливых огней. Кровь на платке. Учащённое сердцебиение. Алая надпись, вспыхнувшая Жар-Птицей. Это видение длилось менее пяти секунд. Когда Юра поднимался на четвёртый этаж, сияние показалось ему сном. Видел ли он вообще причудливое зрелище? Или это иллюзия его лихорадочного разума?

– Это уже не так важно, главное я поднялся благополучно на че… четвертый этаж,  – пробормотал он и позвонил в дверь.

– Ага, Юрий, – за порогом появилось измождённое лицо Эрнеста.

Теперь он стал ещё сильнее походить на Майкла Фассбендера. Усталость так подходит к лицу Эрнеста. «По крайней мере, состарившись, он не только не потеряет красоту, но и увеличит её. Олд-мэн в разгаре сил» – и на удивление, когда Юре чудилась всякая хрень, связанная с кровью, он не нашёл в нагрянувшей мысли что-то неуместное. Отнюдь, когда ты сходишь с ума, подобные замечания сохраняют рассудок.

– И я вас рад тоже… – сказал Юра.

– У вас лицо…

– И у вас…

– Не важно, входите, – ответил Эрнест и пустил Юру в дом.

Обстановка в доме угнетала. Семейный очаг угасал. Настенные часы остановились, и Юра мог благодарить Бога за это. Он бы не вынес въедливого, монотонного тиканья. Когда Юра спал один в доме, будучи ребёнком, так ему надоедало. И пугало. Ему чудилось, что за этим однообразным тиканьем скрывается монстр. Что это он издаёт клацанье мелких, но острых зубиков. К компании страха и ночной паранойи присоединялась и бессонница.

– Может, чая перед сеансом… не знаю, перед каким сеансом… Ну, короче… Перед тем, как вы с ней встретитесь?

– Э, не надо. Я б… хотел встретиться с вашей женой. Где оно… то есть, она? – последние две фразы слетели с губ на автомате. Возможно, угнетённая обстановка дома заставила его спросить о жене Эрнеста.

Дом начинает пугать, когда его лишают человека, на фанатизме ухаживающего за ним. Если впустить в холостяцкую хату неистовую хозяйку, то прежний антураж мужицкой независимости и минимализма исчезнет. Дом начнёт пугать людей, которые помнили его холостяцкой берлогой. Также и с этой квартирой.

Юра зашёл в гостиную. На диванчике сидела, скрестив ноги, жена. Она читала книгу. На щеке была красная отметина от ладони. Кровь будто застыла в этом месте и циркулировала с особым упорством. Внезапно Юрий стал замечать только красный цвет. Красный цвет: то на ковре, то на вазе, то на телевизоре, то на подушке, то там за окном, то в глазах жены Эрнеста. Её глаза, устремлённые на газетные страницы книги, налились багровым оттенком. Стоп, а разве у неё не карие глаза? Почему они вмиг стали кровавыми?

(КРОВЬ ЮРА КРОВЬ КРОВЬ ЗА КРОВЬЮ КРОВЬ КРОВЬ КРОВЬ КРОВЬ ХАХАХХА)

Он ощутил подкативший в глотке металлической привкус…

(крови?)

чего-то желчного.

А жена не обращала никого внимания на него. Она перелистывала страницы книги, и их бумажный шелест врезался в уши Юры. Этот нескончаемый шорох вклинился, застрял и раскрылся цветочным тюльпаном. Юра мигом вышел из гостиной. Дыхание стало тяжёлым. Страх перед тиканьем часиков сменился шелестом страниц, стал этакой заменой и дополнением застывших стрелок.

– Ну, что? – Эрнест ждал на кухне с чашкой чая.

В таком психоделическом хаосе жил Эрнест. Средь нескончаемого потока безумия и помешательства, он сидел в позе лотоса, медитируя. Юра вытер лоб. Пот на ладони заблестел в свете лампы и почернел в кровь. Никогда с ним такого не случалось, чтобы череда событий, вызванных одной девочкой, сводило его с ума.

– Она в ванной. Я проверял, когда вы стояли в гостиной и таращились на мою жену.

– Я не таращился, ей-богу.

– А мне кажется, что таращились. Что с вами, Юрий? Где ваша красноречивость, которую вы показывали на семинаре? Где цитирование афоризмов Шекспира?

– В уме нечутком не место шуткам, – единственное, что смог вспомнить Юрий.

Оба рассмеялись, но смех утих, и в доме воцарилась тишина. Последние десять минут казались сумасбродным столпотворением, где главный герой в буквальном смысле видит кровавые видения, а второй просит зачитать Шекспира; в итоге оба хихикают, надирая животики. Шутки кончились

Юра чувствовал нарастающую тревогу. Он пытался отсрочить встречу с Дашей, то разговаривая с Эрнестом, то уставаясь на белую скатерть стола. Тянул время, посматривая на часы, но замечая, что они остановились. Юра не сталкивался с подобным угнетающим чувством. Он всегда тянулся скорее встретиться с ребёнком и решить его злободневную проблему. Жаждал помочь ему. Но не в случае с Дашей. Почему? Он не мог найти ответа.

Юра перевёл дыхание. Время не резиновое, и он не может вечно стоять с Эрнестом. Юра вытер пот со лба. Он повернулся к коридору:

– Я пойду.

– Да-да, идите.



Даша услышала стук в дверь. Вода бежала по телу, грязь смылась, но осталась в душе.

Учёные-радисты рассказали, что журчание воды в ванной может спроецировать мелодию звонка. Из этого сделали вывод: упругие волны звука настолько неопределённы, что могут показаться человеку музыкой. Звук – обманщик. Ум – обманщик. Вернее ум обманчивее, чем звук, потому что из-за ложного восприятия мы видим одно, а различаем другое. Смотришь на особое преломление света, а кажется, что видишь призрака. Конечно, можно обмануть и сам ум, но как?..

Для Даши обмануть ум – это сделать жизнь осмысленной. Начать с чистого листа.

Стук продолжался. Стук? Вдруг это журчание воды о мрамор ванны издаёт нечто похожее на стук? Даже невкусный пудинг закрытыми глазами можно превратить в кухонный шедевр. Интересный факт: вкус блюд улучшается, когда ешь его с закрытыми глазами. Она закрыла глаза, откусила палец. Зубы вонзились в плоть – в увлажнённую, сморщенную кожицу. Кровь брызнула в зубы. С закрытыми глазами кровь напоминает варёное яйцо, причём неплохого вкуса.

Обманывать ум? Или ум обманывает тебя? Тебя обманывают, или ты обманываешь людей?

(обмани их. Обмани этих тупиц, или в итоге ум обманут тебя, и ты не сможешь причинить боль другим. БОЛЬ. ГЛАВНОЕ – ЭТО ПРИЧИНИТЬ БОЛЬ. НЕ ВАЖЕН РЕЗУЛЬТАТ. ВАЖЕН ПРОЦЕСС ИХ СТРАДАНИЙ. Ты же любишь видеть, как страдают твои близкие, а?!)

Боль вспыхнула в откушенном пальце. Саднящий укол пронзили сплетение нервов. Она нашла в ней удовольствие. С одной стороны, когда тебе причиняют много боли, ты привыкаешь. Если ты привыкаешь, то акт причинения оного становится… манией? Привычкой? Жизненной потребностью?

Она приникла к краю ванны и посмотрела на дёргающуюся дверную ручку.



Юра открыл дверь. По пути к ванной он находил красные пятна на полу. А когда Юра зашёл в ванную, то и здесь красного цвета хватало. В глаза врезались алые зубы, раскрытые в полуулыбке. Палец. Окровавленный палец, окрасивший воду в рубиновый цвет.

– Чёрт!

Его не впечатлило ни обнажённость Даши, ни её малахольное лицо. Нет, это остаётся на втором плане, подобно тому, как главный актёр затмевает второстепенные роли. Человек, по сути, вычленяет из информации только те вещи, которые ему приятно знать.

Появился Эрнест. Его рука опустилась на плечо Юрия, и он вздрогнул, чуть не врезав затылком в подбородок Эрнеста.

– Выходи, Даша, к тебе пришёл человек, который вправит тебе мозги на место.

Юрий отошёл от ванны, сел в спальной на кровать.

– Как вы сохраняете такое спокойствие?

– Спокойствие? – улыбнулся Эрнест. – Что вы? Это не спокойствие, это опустошение. Меня опустошили, Юрий. Выпили жизненную энергию, как из бокала. Чёртовы вампиры. И этот вампир – моя дочь.

Юрий взял себя в руки. Кровь, тиканье, шелест ушло на второй план. Он активировал новую программу, пока прежняя в составе прозаических беспокойств работала в фоновом режиме. Юра, который боялся, курил в сторонке, а Юра-соцпедагог взял тело под контроль.

– Итак, можете рассказать… причину всей этой клоунады?

Эрнест подивился: от робкого Барабенко осталось ни следа. Новый дух вселился в него, вытеснив растерянного Юрия.

– Наркотики. Судя по всему, она не может без них жить. Мы не разрешаем ей их употреблять, за что она нас ненавидит.

– Но как я понимаю, это не основополагающая причина?

– Я не знаю, в чём проблема. Мне кажется, что она выдумала все проблемы и прикрывается ими. Также над ней издевались в школе.

– А, собственно, из-за чего? – поинтересовался Юрий.

– Я не знаю. Она почему-то ни с того ни сего начала плакать.

Эрнест отвёл глаза от пристального взгляда Юрия. Он похолодел.

Между тем, Юра сверлил взглядом Эрнеста. В голове боролись две мысли, перевешивающиеся на чаше весов. И какую же из них ему сказать? В итоге он произнёс:

– Такая перемена в настроении и эмоциональная аномалия наблюдается в тех случаях, когда с ребёнком произошла травма. Например, избиение, непринятие в обществе. Ребёнка кто-то отвергнул. Если судить с точки зрения Даши, то всё это в совокупности выбивает её из социума. Например, заключённые, просидевшие много лет в тюрьме, выходя на волю, понимают, как сильно изменился мир. Всё не такое, как было во времена его молодости, перед тем, как он совершил преступление. Тюрьма – это отдельный мир, неподчиняющийся нашему. Она живёт своей жизнью, отдельной вселенной. Представьте, человека, который попал в будущее и не имеет шанса возвратиться в настоящее. Какой шок для него это будет? Также с Дашей. Она понимает, что выстроенный ею барьер зашёл с ним слишком далеко.

– Господи, я не понимаю, о чём вы! – сказал Эрнест, с активностью жестикулируя руками.

– Я говорю, что она думает, мол, общество не примет её.

– Короче, она понимает безысходность своего положения?

– Так бывает со всеми нарциссами и эгоистами, питающиеся энергией кого-либо. В вашем случае – это вы. Она насытилась вами, а когда вы приняли меры не кормить её своей энергией, то есть, практически лишив её духовной пищи, она… – Юрий провёл пальцем у горла. —…Ну, вы поняли. Каково было бы писателю, которого лишили воображения и умения излагать мысли? Каково было бы извращённому бандиту, лишившегося стимула насиловать, грабить и причинять боль? Вы читали «Заводной Апельсин»?

– Нет, но смотрел фильм Кубрика, – ответил Эрнест.

– Не важно, главное вы суть поняли.

– А в чём проблема Даши, ведь она же может продолжить жить.

Юрий кивнул:

– В этом-то и дело. Каждый человек, переживший травму, обязан продолжить жизнь. Она пережила акт насилия два раза.

– Подождите, во второй раз я понимаю… Это издевательство в туалете, а первый-то какой, я понять не могу?

– Постарайтесь вспомнить, что было до момента отправления Даши в школу. Что произошло?

Эрнест начал рыться в картотеке памяти, бороздить по мысленным дебрям. Он застукал дочь с флаконом наркотиков. Они шипели на кончике языка. Даша откинула голову, ощущая кислотность таблетки, в глазах почернело.

Он слышал треск флакона, упавшего с четвёртого этажа на землю. С этим стеклянным треском выстроилась разверстая пропасть. Недавно они провели время в океанариуме. Все втроём. Сейчас же, стоя у окна и слушая треск флакона, он ощутил эллипсизм – печальное чувство, возникающее из-за осознания того, что больше не увидишь того или иного радостного события. Треск стихал и стихал, и стихал (для остальных людей он давно стих, лишь Эрнест продолжал слушать эхо осколков), и когда воцарилась гробовая тишина, он вонзил пальцы в мякоть ладоней. Остались кровавые полумесяцы. Эрнест смотрел в сгущающуюся тьму. Тьму густую, цепкую и вязкую, словно нефть. Она явилась таким образом, каким впрыскивается яд в кровь. Светлый осколок разбитого флакона, тонущий в нефтяной тьме. Он не находил слов для описаний этих чувств – angst и эллипсизм. And not more.

Утром он заметил, что кто-то не смыл за собой воду в унитазе. Конечно, эта деталь не стоило его внимания, но она не давала ему покоя. Света? Ага, вряд ли педантичная домохозяйка не спустила бы воду в унитазе. Она упрекала мужа, что его моча попадала мелкими каплями на стульчак. Поэтому тот каждый раз вытирал стульчак клочком туалетной бумаги. Он вытирал мочу с мыслями об упрёках жены или её шуточек на этот счёт. Иногда она шутила, что его прицел сбивается… но чаще жаловалась.

У двоих подозреваемых – алиби. Хм-м, кто же тогда, инспектор Тверской? Даша? М-да, похоже на неё. Мать сотни раз говорила, что ей нужна помощь от дочери. Она сотни раз упоминала грязную гарнитуру, унитаз, пол и стол в крошках. «Я сама не могу за всем уследить. Здесь работает только одна хозяйка, девушки нет! А мне твоя помощь как-никогда нужна» – говорила она Даше. Эрнест же сидел за столом, попивая чашку горячего кофе и скрыв лицо за газетой. Дело матери – приучать девочек к трудолюбию и чистоплотности.

Эрнест всегда хотел сына. Он ходил бы с ним на рыбалку, учил бы плавать, водить машину и воспитывал по мужским правилам. Сын, с которым можно посмотреть вместе футбольный матч или поиграть хоккей зимой.

Мать… Даша не спустила воду…

Мать?

Он ни к чему не пришёл. Но отметил, что стоит поговорить с матерью… О чём? Что ОНА делала до того инцидента в школе.

Травма…

Мать?

(?мать? травма?)

(!ДАША!).

— Извините, ничего не помню, – сказал Эрнест. У него заболела голова. В мыслях гудело:

(ТРАВМА МАТЬ ТРАВМА МАТЬ ТРАВМА МАТЬ)

– Ладно, не буду мучать вас допросами. Я пойду?

(!ДА-А-А-А-А-АША-А!)

– Да-да, конечно. Она, наверное, уже там.

Эрнест смотрел в сгорбленную спину Юрия. Ему показалось, что тёмный влажный круг от пота – это кровь…



Даша сидела в своей комнате. Она надела мешковатую толстовку и джинсы, вытерла полотенцем волосы. Палец болел саднящей болью. Она слышала их разговор. За время их дискуссии её ноздри то расширялись, то уменьшались. Из них вылетало горячее дыхание.



Она спрятала циркуль под рукав. На всякий случай. Зашёл Юрий, шаркая по ковру, за ним – Эрнест. Он посмотрел чувственными глазами то на отца девочки, то на саму девочку. В комнате повисла тишина.

– Юрий, вы…

– Привет, – сказал он. Юрий присел на край кровати, расположившись в открытую позу. Руки лежали на коленях, осанка – выпрямленная, глаза смотрели на Дашу. Тем самым, он показывал открытость по отношению к девочке. Подростков отпугивают замкнутые, скованные позы, и те тоже закрываются. Говорят же, что изменения в жестах и позе происходит на невербальном, подсознательном уровне. Юрий придерживал мнение о возможности управления мимики и прочего. В них сознания и психика зашифровала истинный код человека. Если человек умеют читать код твоих жестов, мимики и поз, он видит тебя насквозь – зрит в корень. Нет скрещенных на груди рук, ведь это бы показывала замкнутость человека и неуверенность в определённой ситуации. Просто открытость. Когда Юрий ещё ходил в детсад, он на даче наблюдал за цветами в ранее, утреннее время. Тогда бутоны цветочков не раскрывались. Следовало ждать, пока бутон откроется и покажет сердцевину с пыльцой. Наблюдать за раскрытием бутона – завораживающее зрелище. И когда тюльпан открывался, Юра без всякого сомнения рвался понюхать пыльцу. Почему? Детское ребячество. Он, будучи маленьким, насмотрелся сказок о «Аленьком цветочке» и «Дюймовочке». Поэтому Юра предполагал, что тюльпан, раскрывшись, тотчас же закроется. Он оперировал пословицей: «Куй железо, пока горячо!».

Юра ждал, уставившись на закрывшийся тюльпан, чтобы его съесть. Она откроется, заблагоухает. Не зря в ВУЗе Юре говорили, нет, вдалбливали, что дети – это цветы. Правда, этот назойливый, своенравный тюльпан под именем «Daria-Tulipa sylvestris» не раскрывался.

– Я не хочу причинить тебе зла, – сказал он, всплеснув руками. Установить доверительный контакт не только с трудными детьми, но с обычной компанией можно тремя секундами и активной жестикуляцией рук. Три долбаных секунды смотреть в лицо собеседника и рассказать что-то. – Когда-то я любил в детстве шоколад. Прям обожал. Однажды я переел его, и у меня заболели зубы. Мои родители были очень строгими – тебе повезло, что они у тебя не такие строгие, как были у меня – и те отвели меня к врачу. Это были восьмидесятые. Я помнил серию из Ералаша про стоматолога. Ты смотрела его? Нет? И вот, я помнил эту серию очень ясно. Я думал, что дантист – это вообще какой-то маньяк. Я так боялся его, кричал, сопротивлялся идти к нему в кабинет. Но в итоге я туда зашёл. Оказалось, врач был обычный добрый старик с белыми волосами, на ощупь шелковистыми – не знаю почему, но мне они казались шёлком, хоть я и не трогал его волосы. Он осмотрел мои зубы и нашёл кариес. Врач назначил мне очень мягкое лечение, и я даже рад, что тот не свернул мои зубы заодно с нервами. Мораль сей басни такова: не надо противиться тем, кто хочет оказать тебе помощь. А вдруг они хотят как лучше? Я это понял по примеру стоматолога. И да, после этого я отказался от шоколада.

Даша не выражала никаких жизненных признаков. Она уставилась в потолок апатичным лицом.

Юра почувствовал озноб: в жилах заледенело. Он сгорбился, но, поправившись, выпрямился. Дарьин тюльпан не раскрывался. Эрнест насупил брови. Морщины стали глубже на его лице. Он всё больше напоминал разъярённого Магнето в исполнении Фассбендера.

– Даша… Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, – сказал Эрнест.

Он боялся потерять дочь, несмотря на гнев и иступленный голос.

Родители ругают детей вместо того, чтобы сказать: «Я сильно за тебя переживал. Почему ты так ведёшь себя? Пожалуйста, не делай этого, потому что мне больно». Они говорят: «Ты такой-сякой, плохой неблагодарный ребёнок!». Они хранят переживания и истинные эмоции за замком. Им приятнее ругаться, нежели объяснить детям истинные причины эмоций.

– Даша…

– Извините, Эрнест…

Даша продолжала молчать. Она будто находилась в осовелом, сомнамбулическом состоянии. Юрий видел подобных людей на закоулках, грязных подворотнях. В барах, просто на улице. Пьяные люди, бомжи и затворники. Они клевали носом, перебрав с алкоголем.

Эрнест подошёл к дочери, схватил за плечи и с мягкостью потряс.

– Пожалуйста, милая, подумай о нас… – теперь и Эрнест почувствовал прогорклый вкус крови во рту – металлический.

– Даша, что случилось?

И Юрий дёрнулся, когда глаза Даши вспыхнули, засверкали инфернальным огнём. Он почувствовал жар и приоткрыл рот с мыслями: «Я в аду! Я в аду!». Агония сопровождалась немым криком умирающего. Крик, который никто больше не услышит, кроме заблудших душ. Но Барабенко не умер и не отправился в ад, чтобы там жариться на котле дьявола.

Даша вызывала у всех чувства ноющей боли – дисфории. Каково это существовать в мире, где твоё родно чадо, вскормленное твоим молоком, взлелеянное и выросшее под твоей крышей, отвергнет тебя?

Даша вмиг ожила, её лицо превратилось в яростное подобие японских масок. Она взвыла, вытащила из рукава циркуль и им в руку Юры. От лезвия циркуля осталась рваная кровоточащая рана. Юра подпрыгнул, словно его ударили током в тысячи ватт. Его рожа скорчилась, как от апоплексического удара. Тюльпан раскрылся, но выпустил зловонный ядовитый саван. И никакой пыльцы. Оказалось, что тюльпан – мухоловка, заманившая и потом сожравшая тебя.

Даша вырвала лезвие из рваной раны. Она вонзила циркуль в самые сухожилия. Брызнул фонтан крови. Капельки крови впечатались и навсегда застыли на обоях, некоторая часть попала на футболку Даши и на её лицо. Но большая облила Юрия. Лезвие угодила в сухожилие меж указательным и средним пальцем, прочертило рваные полосы и задела локтевую артерию. Вылетел фонтан алой, артериальной крови.

Эрнест застыл. Он давно не видел крови. Последний раз – когда ему показывали фотографии по делу расстрела какого-то красноярца. Пуля образовала во лбу убитого огромную прореху. Мозги кашицеобразными ошмётками валялись на снегу, а кровь покрыла его отрепья. Труп сфотографировали, и фото попало в архив НКВД. Дело засекретили, но Эрнеста имел доступ к архиву и, будучи историком, изучал дела расстрелянных. Но одно дело – смотреть на фотографию с кровью, другое – на настоящую.

Даша оттолкнула отца. Эрнест качнулся, с трудом не упав. Он ощутил саднящую боль, когда её ногти впились в его живот.

– Господи, я только сейчас заметил, что у неё кроссовки. Она была готова к этому.

– Эрнест! – отозвался сдавленный голос Юрия.

– Я…

Пред ним встала дилемма: спасти Барабенко от потери крови или погнаться за дочкой.

Если он погонится за дочерью, то рискует жизнью Юрия. Если тот окажет первую помощь Юрию, то потеряет дочь.

Юрий помогал Эрнесту. И он не должен бросить его в беде. Дочь можно поймать и во второй раз. Куда она денется?

Юра – инструмент спасения дочери. Тем более, тот столько сделал для Эрнеста, что выбор в сторону дочери станет предательством. Эрнест читал множество историй про предательства, когда один ввергает нож в спину доверившегося человека. Мазепа. Русские солдаты во времена ВОВ. А ведь с войны пришли мириады предателей, и Сталин их учуял. Он не терпел предателей на родине, поэтому уготовил военные репрессии. Среди своих – тоже одни предатели. Видкун Квислинг. Курбский. Гай Фокс и другие предатели в монолитном сборище. Во время сдачи диссертации магистра его однокурсник украл его работу и выдал за свою. Эрнесту пришлось писать новую диссертацию и терпеть предательство друга. Боль. Боль. А ведь дочь тоже предала его?

– Главное не волнуйтесь. Сейчас я принесу бинты и перекись. Чёрт, задело артерии. Придётся ехать в больницу. Здесь не далеко.

Он подставил руку под свои плечи и, ковыляя с Юрием, дошёл до кухни. Эрнест посадил Юрия на стул и, помчался к кухонному шкафу. Обвязав рваные полосы бинтом, Эрнест опять подставил массивную руку Юрия под плечи и понёс его по лестнице. Тяжесть его тела отдавалась ноющей болью в мышцах. Бинты уже взмокли, красные-красные. Эрнест пнул дверь. Яростный солнечный свет врезался в глаза. В сиянии солнца ему показалось, что кровь вспыхнула золотом. Но видение рассеялось, подобно туману в конусообразном свете фонаря.

Он пощупал правый карман, чтобы найти ключи от машины. Пальцы начали искать в ворохе мусора от фантиков и бумажек бородку ключа. Он занервничал, не находя брелок в кармане. «Чёрт, неужели я…» – Эрнест вытащил из кармана ключ на брелоке в виде пластмассового Петра Первого. Он нажал кнопку, и синяя «Тойота» забибикала.

– Ещё чуть-чуть, Юрий… Подождите, подождите…

– Просто Юра, друг. Просто называй меня Юра, – он хлопал Эрнеста по спине кровавой ладонью и улыбался. Улыбка вышла вымученной и натянутой. Глаза закатились, Юрий отходил.

– Осторожнее с ладонью, приятель, вдруг увеличишь потёки, – предупредил Эрнест.

В некоторой степени Юра сам был виноват. Он терял сознание при виде крови, чего не должно происходить с мужиками. Хотя, если бы он столкнулся с таким же кровотечением, то тоже бы потерял рассудок. Эрнест отбросил эти назойливые мысли. Никто не виноват, кроме её дочери. Она же ударила его циркулем. Никто не догадывался, что она прятала под рукавом лезвие.

Он открыл дверь, положил тело Юрия на заднее сидение.

Эрнест снял кофту, накрыл ею пропитанный кровью бинт. Ткань его одежды почернела, и сквозь пятна, похожие на кляксы Роршаха, проступили мелкие струйки крови

Одна деталь повторялась из раза в раз. Кровь. Эта деталь танцевала на главной сцене, посвистывая. А Эрнест с Юрием плясали под её дудку.

Или это мозг обманывает тебя, создавая иллюзорные галлюцинации?

Эрнест в ВУЗе ходил на уроки психологии – странное обстоятельство в историческом факультете. Преподаватель по психологии читал лекцию о галлюцинациях: «Даже нормальный человек может видеть галлюцинации. У некоторых людей глюки – это защитный механизм психики, сублимация», – рассказывал психолог. – «Но данный казус случается только с очень редкими людьми. Если человек находится в запущенной стрессовой ситуации, а другие психические защитные инструменты почему-то перестают работать (а этой иногда случается, в этом нет ничего странного), то мозг включает галлюцинации на недавних образах. Функции зрительной коры сливаются в эклектическом монолите с абстракцией мозга и возникают галлюцинации. Конечно, довольно лёгкие по сравнению с видениями психически больных, но нормальных людей это может напугать. Некоторые люди, пребывающие в стрессе, видят очень странные сны. Что ж, это галлюцинации во сне. Ваша психика таким путём справляет малую нужду. Психическая моча – это накопившийся стресс с разной желчью, токсинами и тем, что по обыкновению бывает в моче. Поставьте себя на её место: вам было б приятно терпеть до туалета? Безусловно, нет. И после такого мочевого застоя психике приятно опорожнить пузырь. И когда механизмы защиты не работают, она испражняется иными способами – в этом эксцесса опять же нет».

Он сел в машину.

Моча.

Автомобиль тронулся и понёсся к больнице. Некогда ждать «скорую». К тому моменту, как они приедут, Юрий скончался бы от потери крови.

Моча. Моча. Психическая моча.

Он посмотрел в зеркало. Кожа – бледное полотно. В глазах чернело, и Эрнест чувствовал, что почва под ногами теряется. Он взлетает.

Моча?

Придётся практиковать глубокое дыхание или медитацию, чтобы без участия галлюцинаций вывести желчь. Когда это закончится? Похоже, Эрнест, никогда. Где она бродит? Зачем ей сбегать?

Машина попала в пробку. Эрнест ударил по кожаному рулю. Посмотрел на заднее сидение. Юрий клевал носом, глаза находились в полузакрытом прищуре. Мужик держался, чтобы не потерять сознание. Левая ладонь Юрия с немощностью сдерживала мелкие струи крови. Салон перепачкался. Ком тошноты подкатил к нему. Он отвернулся, взял себя руки. Отец учил маленького Эрнеста, чтобы тот всегда держал хвост пистолетом. «Иначе, сынок, ты не выживешь в этом мире», – говорил он. – «Будь крокодилом: один глаз спит, другой смотрит на жертву. Короче, будь бдительным». После назидательных речей отец вытаскивал папиросы и закуривал их. Клуб сизого дыма узорчатой пеленой скрывал его заскорузлое лицо, спрятанное под ковбойской шляпой.

Эрнест свернул машину. Виднелась больница. Приступ слабости пропал. Он скучал по отцу. В последний раз живым он его видел в онкологии. Эрнест тогда учился в ВУЗе. Он сидел в коридоре с прищуренными глазами, наполненными обжигающими, раскалёнными слезами. Отец смял ковбойскую шляпу, яростно сжимал его и разжимал. Локти уперлись в джинсы. Он тоже плакал. Мать плакала, прислонившись влажной щёчкой в его осанистую спину. В пустом больничном коридоре стояла мусорное ведро. В ведре лежала смятая пачка сигарет с надписью: «Курение убивает!». На следующий день отец Эрнеста застрелился. Он написал в прощальном письме, что не сможет стерпеть боль от опухоли во рту. Дал наставления сыну, чтобы тот сигарет в рот не брал. Конец.

Он припарковал машину. Взял под руку Юрия:

– Не теряй сознания, приятель. Слышишь?

– Да…

Юрий приходил в себя.

– Плёвое это дело, Эрнест. Мне жаль твою дочь. Она…

– Поговорим потом, хорошо?

– Ты должен… спасти её.

– На что ты намекаешь?

– Она хочет совершить суицид. Что ей остаётся? Я обдумал это, находясь на грани потери сознания. Но я не знаю, где она совершит это.

Юрия перехватили медики. Они бесновались у ног Эрнеста, а тот… Тот опустился на стул, погрузил задубелые, мозолистые пальцы в копны волос. Больница функционировала и двигалась в быстром темпе. Врачи, медсёстры и посетители толпились, сгрудились у кабинетов врачей, выстроились в очереди. Он продолжал сидеть в прострации, пока оживлённая больница функционировала своей жизнью в виде сплошного муравейника. Говорят, что гены самоубийцы передаются через поколения. Дед – внучка.

«Прощай, сынок…».

«Прощай, папа… я тебя ненавижу».

«Прощай, сынок… я тебя люблю».

Он двигался на абсолютном автоматизме. Его повели куда-то. Эрнест закрыл глаз, открыв, оказался в палате Юрия.

– Привет, – произнёс он.

– Привет, – сказал Эрнест.

– Уже вечер, – Юра сидел в больничной койке, указывая на сумерки за окном.

– Не ожидал.

– Помнишь, я тебе говорил про суицид? Это самый вероятный исход.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/ayslan-balgan/bol-sbornik-rasskazov/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения